Александр Лонс - Химера
Но на этот раз уступать пришлось — вошла действительно пожилая женщина, свободных мест в наличии не оказалось, да и состояние у меня было вполне трезвое. Передо мной стояла не старуха, не бабка, а именно дама — элегантно, но по возрасту одетая, со вкусом и достоинством. Абсолютно седая. В ней чувствовалась особая внутренняя сила, ощущалось, что она очень уверена в себе. Извинился я, встал. А потом меня что-то дернуло, и я подарил этой незнакомке свои цветы, которые мне уже надоело держать в руках.
— Это вам, — сказал я, повинуясь внезапному порыву, — возьмите, пожалуйста, и извините, что я не уступил вам сразу.
Она приняла розы, мимолетно дотронувшись своей рукой до моей, и мне сразу показалось, что за этот короткий миг случайная попутчица узнала обо мне все.
— Молодой человек, — сказала она уже сев, — на вас висит нехорошее заклятие, будьте очень внимательны, особенно в ближайшую неделю. Потом станет не так страшно.
Вот и мне от нее подарочек! Нехорошее заклятие на мне, видите ли, висит. По этой линии что, всегда разные ведьмы ездят? Или психика у народа теперь расшатана столь сильно?
Все, забыл, выкинул из головы.
Остаток пути пришлось проделывать на ногах. Стоять утром в вагоне метро решительно некомфортно, так как от большинства сограждан очень выразительно несет перегаром. Интересно, это они с вечера не просохли или с утречка заправились? Народ так и не рассосался до самой моей станции, а я, чтобы чем-то заняться, сначала разглядывал схему метрополитена и окружающую ее рекламу, а потом, улучив момент, встал около дверей.
Обожаю вот так приваливаться боком к той двери, через которую люди выходят и входят, той, что между вагоном и платформой. Это если стоим. А когда едем, то там проносится переменчивый мрак тоннеля и дверь становится зеркалом, в котором я вижу отражения качающихся людей, не опасаясь столкнуться с ними взорами. Отыскиваю интересного человека, как правило — женщину, и слежу за ней, рассматривая ее физиономию, стиль, одежду. Думаю, кем бы она могла быть, чем бы она могла заниматься. Какое у нее могло бы быть увлечение. Есть ли дом, друзья, семья. Я влюбляюсь на несколько минут, свыкаюсь с ее обществом, уже веду несуществующие диалоги, смеюсь, затем ссорюсь, зову в кафе или в экзотический ресторан, а она меня — в английский бар. Мы оба уже сильно нетрезвые, я на перепутье, и леплю глубокую чушь про то, что «ты такая интересная, я так долго тебя разыскивал, хочешь еще пирожок?..» Она усмехается, и ест из моих рук, а потом, как будто вовсе не слыша мой лихорадочный бред, абсолютно обыденно вдруг предлагает пойти добровольцами в армию какого-то освобождения какой-то очень республиканской демократии… Новый кадр. Я сижу с ней в одном грязном окопе — мне смертельно страшно, а она лупит меня по роже своей ладонью, заставляя прийти в себя, взять всю волю в кулак и куда-то бежать… Потом я лежу в заросшей бурной растительностью яме под незнакомыми деревьями, а она трогает мои уши, ласково шепчет всякую сказочную чепуху, щекочет своими волосами мою шею… Снова смена декораций. Мы уже опять в нашем баре, вспоминаем старых приятелей и поминаем погибших товарищей, плачем и хохочем одновременно. Она нездорова, а у меня дрожат руки после контузии, и я пытаюсь что-то произнести, но взамен этого только прижимаю ее к себе. Хочется выбрать в себя, высосать из нее всю эту боль, погасить и убить весь ее ужас, но все что я сейчас умею — это прошептать ей что-нибудь идиотическое, абсолютно непохожее на то, что шелестела мне она, ласково щекоча своими кудряшками мою шею. Потом я на ней женюсь, и буду прогонять прочь от себя дурные думы о предательстве, о подмене дружбы на что-то ненормальное, на то, что люди нарекают противным словом «брак», но они лезут и лезут, все эти мысли, заслоняя чужие отражения. Одинокие или обнимающиеся отражения на фоне мелькающей тьмы тоннеля…
Стоп, все, конец лирике. Моя станция, пора выходить.
3. Стелла
Когда Стелла вошла в кабинет своего шефа, тот удобно сидел в кресле и разглагольствовал по телефону. Он кивнул ей и одновременно махнул свободной рукой в сторону стула для посетителей, что стоял рядом с его столом. Судя по обрывкам фраз, решался вопрос с каким-то контрактом. Стеллу совсем не удивило, что начальник уже весь в работе: у них считалось правильным являться за полчаса, а уходить не раньше четверти седьмого. Шеф любил, когда его сотрудники работают много, сверхурочно, в офисе застревают и выходят в нерабочие дни. Разумеется, бесплатно. Все заняты, работа кипит, дела продвигаются. Через пару минут шеф закончил разговор, положил трубку и автоматически улыбнулся профессиональной улыбкой топ-менеджера. Улыбкой стоимостью в месячный доход Стеллы.
— Итак, поздравляю. У нас с тобой новое дело, — произнес он с каким-то хитроватым выражением на лице.
— Это хорошо или плохо? Мне это вообще-то надо? — грубо спросила Стелла своего начальника. Недавно она подстриглась — сделала себе короткую прическу — поэтому ощущала себя непривычно и немного неуверенно.
— Почему плохо? — многозначительно удивился Шеф.
Стелле было двадцать четыре года — возраст, когда переоценка ценностей у большинства уже позади. Университетский диплом философа и магистерская степень ничего ей не дали, кроме украшений для резюме. Полезных, к слову сказать, украшений. Заголовок диссертации звучал так: «Принцип достаточного основания, как базис эмоционального убеждения». Степень магистра позволила обойти конкурентов при поступлении на работу. И только.
Своим замечательным именем девушка была обязана отцу-киноману, который пребывал без ума от некоей Барбары Стэнвик — популярной в прошлом веке американской киноактрисы, сыгравшей заглавную роль в какой-то забытой мелодраме[1] тридцатых годов. Ныне только старые киноведы, да энциклопедии и специализированные справочники могли помочь найти источник вдохновения родителя Стеллы. Однако Стелла Олеговна Петрушина к своему неординарному имени привыкла, и менять его не собиралась. Стелла была красива. Но не той правильной голливудско-киношной красотой, что регулярно потчует нас фабрика грез, а своеобразным шармом, имеющим немного аналогов. До двенадцати лет девочка считалась гадким утенком и подвергалась постоянным жестоким нападкам и преследованиям со стороны других детей. В результате жизнь приучила ее нервы к железному терпению, однако иногда она могла и взорваться, за что, чаще всего, сама же потом и страдала. Она не могла долго кому-либо завидовать, однако всегда была язвительна и злопамятна. К своей незаурядной внешности, как и к жизни в целом, относилась с иронией и философским спокойствием, мало чего боялась. Очень любила вкусно поесть, а при случае еще и выпить, за что расплачивалась последующими диетами, фитнесами и циклами упражнений на тренажерах. При этом Стелла всегда говорила себе, что надо сбрасывать вес. И внешне, и внутренне девушка была абсолютно непохожа на свою киношную тезку. Она не считала себя затворницей, всегда была довольно общительна, но близко к телу подпускала далеко не всех. Нейтрально относилась к любым людям, независимо от национальности, цвета кожи, вероисповедания и сексуальной ориентации, соблюдая поистине европейскую политкорректность. Тем не менее, с личной жизнью все складывалось как-то не очень, и Стелла располагала арсеналом из четырех полномасштабных бывших. Она не считала таковыми одноразово-мимолетные, краткосрочные и непродолжительные интим-контакты, но в настоящий момент ничего заслуживающего признания у нее не имелось. Это притом, что в конторе постоянно ходили слухи и сплетни о каких-то многочисленных любовниках Стеллы, коих на самом деле не было.
