Шофёр - Никонов Андрей

Магазин встретил Коврова скучающей продавщицей и полным отсутствием покупателей. Автомобиль он оставил у крыльца, зашёл в залу и вызвал телефонистку.

– Номер три шестьдесят восемь ноль девять, барышня, – попросил он. – Любезный, это кредитный кооператив? Я хотел бы двести сорок червонцев занять, только сегодня, нужда срочная. Моя фамилия Ковров, зовут Николай Павлович, под залог товара.

– Через два часа, четвёртая касса, – вежливо ответили ему на том конце провода и повесили трубку.

В семь вечера Николай на извозчике подъехал в Театральный проезд к кафе «Театраль», где обещали лучшее пиво, первоклассную кухню и кабаре до двух часов ночи с отдельными кабинетами. У четвёртого от входа столика возле окна сидела русоволосая женщина лет тридцати, она курила папиросу и читала книгу. Ковров её не знал, впрочем, томик Чехова с красной закладкой его вполне устроил, хоть и слегка обеспокоил – красный цвет означал, что его будущая собеседница не только рассчитывает, но и имеет право на его, Коврова, полную откровенность.

– Позволите? – он уселся напротив.

– Ну раз уже сели, – женщина отложила книгу в сторону. – Закажите что-нибудь.

– Непременно, уж очень сегодня проголодался, – Ковров подозвал официанта, ткнул пальцем, тот записал, услужливо согнувшись, и исчез, – да и день нервный.

– Рассказывайте, Николай Павлович, – собеседница положила подбородок на сомкнутые пальцы, – всё, что было до понедельника и о чём вы уже доложили, я знаю, а об остальном послушаю.

В ней, помимо аристократического лица, тонкой шеи и пронзительных глаз, которые скорее держали на расстоянии, было что-то неуловимо притягательное, отчего мужчины сразу теряют голову, но Ковров удержался. Он рассказал об убийстве Лациса и Шестопаловой, о том, как сам прикончил Мальцеву и Радкевича, как нашёл остаток драгоценностей. Травина упомянул мельком, не называя имени, о его роли во всём этом деле он и раньше не распространялся. Кивнул на саквояж.

– Там всё, что ЧК не досталось, сами знаете откуда. Примерно на семьсот тысяч.

– Хорошо, – кивнула незнакомка, себя она так и не назвала, – что-то ещё?

– Вот здесь может лежать золото, примерно пудов тринадцать, – и он протянул листки, оставленные Станиславом Пилявским, на котором сам приписал могилу ювелира Перепёлкина. – Прошу узнать, тогда мы будем в расчёте?

– Николай Павлович, ваш долг погашен, – женщина мягко улыбнулась, убрала бумажки в книгу. – Можете смело возвращаться в Ленинград или Прагу, как пожелаете. Но если вы вдруг захотите с нами работать дальше, у Юргена есть для вас новое поручение, и как раз по ювелирной части. И не в Советской России. Думаю, вам понравится.

– Ну хотя бы намекните, – попросил Ковров.

Он всей своей коммерсантской жилкой почуял, что вытянул крупную карту, все эти долги, поручения, смертельный риск и полная самостоятельность в действиях были, похоже, одной большой проверкой. А отданные бриллианты и ещё не найденное золото – мелочью по сравнению с тем, что его могло ожидать.

– Зачем же намекать, я вам прямо скажу. Поедете в Североамериканские Штаты в Нью-Йорк, к Семёну Шапиро, он вас представит Арманду Хаммеру, нефтепромышленнику. Назначение уже решённое, вас ждут, будете закупать украшения у большевиков, – незнакомка говорила так, будто заранее была уверена в его, Коврова, согласии. – Всё абсолютно легально, только вот цены другие, делите те, что у Гохрана напечатаны, на десять, а то и на двадцать. Или вовсе на вес купите, положение у них почти безвыходное, да и получать они будут не валюту, а станки. С тем, чтобы пресечь вредное воровство, вы отлично справились, остальным займётесь, когда доберётесь до Берлина и сделаете полный отчёт. В Ленинграде по известному адресу получите американский паспорт на другое имя, как перейти границу, вам подскажут, ну да это сейчас несложно. Вon appetit, барон.

Незнакомка встала, подхватила тяжёлый саквояж и ушла, оставив Коврова наедине с приятными мыслями.

Эпилог

Обед в больнице подавали простой – овощной суп с яйцом и кашу. Cима ела через силу, отламывала кусочки хлеба и окунала их в бульон. Доктор сказал, что ей обязательно нужны калории, чтобы побыстрее выздороветь, женщине очень хотелось домой – больница производила гнетущее впечатление. Из десяти кроватей были заняты три, двое больных постоянно кричали, а ещё одна пациентка пыталась повеситься, её лицо было обезображено, на выбритом черепе виднелись металлические скобы.

Со вторника начали пускать посетителей, первыми были девочки с работы, раньше они то ладили, то ругались, а теперь словно родные сидели в коридоре, разговаривали и плакали. Почти все, кроме Зои Ливадской, та старалась сдерживаться. Они проболтали часа три, не меньше, так что санитарам пришлось посетительниц выгонять.

Травин появился в больнице в четверг, но Сима заранее наказала его не пускать, видеть молодого человека совершенно не хотелось. После произошедшего она была морально опустошена, иногда даже подумывала руки на себя наложить, но морфий, режим дня и заботливые медсёстры постепенно выводили из гнетущего состояния.

И всё хорошо было до воскресенья, когда в палату принесли эту злосчастную газету, в ней она увидела человека, которого пыталась забыть; он в машине держал её за руки, пока другой рвал платье, а потом, когда она сделала попытку сбежать, ударил чем-то в лоб. Что случилось потом, Сима почти не помнила, она и следователю не стала ничего рассказывать. А теперь эту мразь арестовали, и сразу всё тёмное, что потихоньку выходило из души, словно обратно вернулось и затопило мозг. Женщина закричала, забилась в припадке, а потом забылась успокоительным сном.

– Двойную дозу, – только и услышала она слова доктора, – и руки привяжите.

Очнулась Сима от того, что кто-то тихо сопел возле кровати. Руки были свободны, за окном стемнело, свет в палате сделали тусклым. А главное, тишина – не слышалось криков и всхлипываний. Она повернула голову – на стуле сидел Пыжиков. Он спал, облокотившись руками о колени и уронив голову на грудь, Сима протянула руку, дотронулась до молодого человека. Ещё недавно она была готова его убить, но сейчас Пыжиков выглядел таким беззащитным, что она не удержалась, погладила его по щеке.

Кольцова собирала вещи в чемодан.

– Я чувствую себя здесь наседкой, какой-то мещанкой, – говорила она, аккуратно складывая платье, – ты со своим мотоциклом возишься больше, чем со мной. Травин, так жить нельзя, ты то пропадаешь где-то, то появляешься, когда я уже сплю, и мы совершенно не разговариваем.

Сергей её не удерживал, все упрёки хоть и были справедливы, но имели свои объяснения. Новое пополнение таксистов требовало времени, приходилось вместе со сменой ещё и ими заниматься, плавающий график заставлял работать по ночам, ну а мотоцикл, он как дитя, требовал ухода. К тому же за последние полмесяца у Кольцовой словно крышу снесло, она стала капризной и вечно недовольной. И от этого спасала работа, а в свободное время – изделие умельцев советского авиапрома с гордой надписью «Индиана» на бензобаке. Травин потихоньку доводил мотоциклет до ума, а вот с Кольцовой этого не получалось.

– Прощай и не звони мне, – Лена подхватила чемодан за ручку, – за остальными вещами заеду позже. И не надо мне помогать.

Молодой человек, потянувший было руку, чтобы перехватить тяжёлый груз, её отдёрнул.

Кольцова ушла, хлопнув дверью, Сергей постоял, вздохнул, начал прибираться. И тут постучали.

– Забыла что-то?

Травин открыл, на пороге стояла женщина. Не Кольцова, лет на двадцать старше, с уставшим и увядшим лицом, одетая модно и со вкусом, даже с каким-то заграничным шармом. Правую руку она держала под прямым углом, сверху была накинута газета «Известия» месячной давности с фотографией Сергея.

– Сергей Травин? – спросила она.

Молодой человек кивнул.

– Вы меня помните?

– Нет.

– Я жена Владимира Гижицкого, мы с вами виделись.