Юрий Алкин - Цена познания
Время меняло свой темп. Оно то неслось вскачь, то едва ползло, медленно приближая момент очередной встречи. И очередного безрассудства… Что, если меня позовут, пока я у Мари? Что, если они обратят внимание на то, что я исчез? Что, если они сочтут, что Пятый начал слишком часто наведываться к Восьмой? На каждый случай был заготовлен план действий, но всего не предусмотришь. Да и планы эти были далеко не идеальными. И все же, понимая степень риска, мы не могли заставить себя полностью отказаться от свиданий. Одна короткая встреча, затем еще одна… Приступ осторожности… Три недели без переписки… Как долго они тянутся… Нет, нам надо, надо встретиться.
— Когда?..
— Давай завтра вечером. После ужина. Я занесу тебе книгу, о которой мы сегодня говорили с Шестой и Адамом…
— Хорошо, я буду ждать…
Мы медлили с уходом из гостиной. Казалось, что-то мешает нам. Принесенная книга была подвергнута тщательному анализу, разговор с Адамом был неоднократно упомянут, все способы усыпить внимание потенциальных наблюдателей были использованы. Но что-то продолжало удерживать нас в мягких креслах. Наконец Мари поднялась и, сказав: «Я скоро вернусь», скрылась во внутренней комнате. Выждав минуту, вслед за ней туда прошел я.
— Почему ты не хотела уходить? — спросил я.
— А почему не хотел ты? — спросила она в ответ.
А потом пришла ночь, полная нежности. Одна из тех редких ночей, которые остаются с тобой на всю жизнь.
Я лежал с открытыми глазами, но не видел ничего, кроме темноты. Она была не такой, как бывает ночью в доме — прозрачной, разбавленной лунным или фонарным светом, позволяющей видеть очертания предметов. Это была другая, истинная, черная, как сажа, темнота. Та темнота, которая по ночам заполняла наши спальни. Я слышал дыхание Мари. Тихое-тихое дыхание. Затем послышался шорох.
— Ты спишь? — спросила она шепотом.
— Нет, — тоже шепотом ответил я.
Почему-то шепот казался наиболее уместным сейчас.
— Как ты думаешь, — спросила она, помолчав, — удастся у них эксперимент?
Мне не хотелось говорить сейчас об эксперименте. И тем более рассказывать о дневнике. Для этого нужен был долгий и серьезный разговор. «Ты узнаешь, — подумал я. — Но не сейчас. Потом».
— Не знаю, — сказал я.
И это была правда. Ведь я действительно не знал.
— Мне его жаль, — сказала она вдруг.
Я понял, о ком она говорит.
— Почему ты уверена, что это он, а не она?
— Считается, что мужчины надежнее женщин. Хотя так считают только сами мужчины. И, кроме того… — Мари замолчала.
Я прикоснулся к ее руке.
— Что кроме того?
— Кроме того, было бы слишком жестоко брать девочку. Ведь пока идет эксперимент, ее лишают возможности иметь детей. И скорее всего, чем бы он ни закончился, у нее никогда не будет ребенка.
«Какое отношение жалость имеет к эксперименту?» — вспомнил я фразу из дневника. А вслух спросил:
— А почему это можно делать с мальчиком?
— Мальчика тоже жаль. Но это не то.
Я приподнялся на локте. Мне хотелось увидеть Мари, но эта чернильная тьма была непроницаема. И я только представлял себе ее лицо.
— Хорошо, пусть это будет мальчик. Парень. Но почему ты жалеешь его? Ведь если эксперимент удастся, он будет жить гораздо дольше нас.
— Я это понимаю, — ответила Мари. — Но разве такая жизнь кому-нибудь нужна?
— Тогда их эксперимент бесполезен, — сказал я.
— Почему? — в ее голосе послышалось удивление.
— Потому что ты жалеешь его. А жалость всегда направлена сверху вниз.
— Что значит «сверху вниз»?
— Невозможно жалеть того, кто лучше тебя. Жалость — это когда чувствуют: мне в чем-то лучше, чем тебе. Я умнее, здоровее, удачливее тебя. И мне с высоты моего превосходства тебя жаль.
— Да, мне лучше, чем ему, — согласилась Мари.
— Значит, для тебя важнее не то, сколько ты живешь, а как. И наверное, для многих людей тоже. А если так, то эксперимент бесполезен. Даже если люди станут жить дольше, они не станут от этого счастливее.
— Наверное, ты прав, — сказала Мари. — Но иногда очень хочется, чтобы жизнь не была такой короткой.
«Да, — подумал я, — действительно, так хочется пожить подольше.»
— А что важно для тебя? — спросила она после короткой паузы.
— Чтобы ты была со мной, — ответил я. — Иди сюда.
Глава двенадцатая
Конечно же, о дневнике надо было рассказать раньше. Я все тянул, ждал удачного момента, не хотел заводить длинный разговор, и теперь получалось как-то совсем неудобно. Будто я хотел скрыть от Мари свое открытие. А ведь ничего подобного у меня и в мыслях не было. Но как за полчаса пересказать содержимое этой толстой тетради? А заодно и свои выводы, подозрения, надежды. Такие невеселые мысли бродили у меня в голове, когда однажды вечером я извлек дневник из стола и стал его перечитывать.
Читать не хотелось. Слишком далеки стали в последнее время события, описанные предыдущим Пятым. Я вяло переворачивал страницы. Просмотреть этот манускрипт, конечно, надо. Большинство подробностей стерлось из памяти, унесенные новыми переживаниями, а Мари, несомненно, будет любопытно узнать, и что, и где, и как… А разговариваем мы нечасто, в письмах об этом писать нельзя, выносить дневник из комнаты — это вообще безумие. Вот и получается, что надо сидеть и, сдерживая зевоту, в очередной раз читать это творение. Мужественно одолев половину тетради, я шлепнул ее на стол и, заложив руки за голову, откинулся на стуле.
Мощный мужик был этот Шеналь. Почему «был»? Есть. У него еще вся жизнь впереди. Ну, вся не вся, а лет пятьдесят еще осталось в запасе. И если в том мире он будет с такой же энергией браться за дела, как в этом, то, наверное, я о нем еще услышу. Что он тут только не делал! Казалось бы — сиди и не тужи, отдыхай, зарабатывай капитал. А вот ему не сиделось. Он и календарь вел (зачем?), и дневник строчил, и над экспериментом размышлял, и с Катру подружился. Ну и, конечно, книги писал. Это его главное достижение. Я вот не смог. Хотя я журналист, а он физик. И все-таки ему удалось в этих условиях создавать шедевры, а мне — нет. Ирония судьбы. Жаль, рано он ушел. Написал бы еще десяток приличных книг, а то, кроме его произведений, тут и читать нечего. Библиотека ломится от книг, но их только в качестве снотворного можно использовать. Или, в крайнем случае, как подставки. Вот если бы он согласился писать, когда его попросили… Конечно, Николь лицемерит. «Не заинтересован в деньгах, неинтересно зарабатывать на жизнь…» Сказала бы прямо — мало предложили. Вот столько считали нужным потратить, а больше ни сантима. Дали бы половину того, что дают за участие в эксперименте, так быстро бы разбудили в нем интерес к презренным деньгам. Тем более что эти книги писать ему нравилось. Это я точно знаю. По-моему, он даже в дневнике упоминал о том, что не против подзаработать на этом. Где-то в середине. Или ближе к концу?
