Андрей Рубанов - Хлорофилия
– Это хорошее место, – деловито сообщил Муса, садясь вполоборота и величественно закидывая ногу на ногу. – За стенкой кухни стоит самый мощный глушитель в этом районе. Обычно мы отправляем людей прямо отсюда.
– Отправляете? – спросил Герц. – Куда? На тот свет?
Стул под ним заскрипел, как настоящий деревянный. Возможно, это и был настоящий деревянный стул.
– Не груби, – ответил Муса. – Зачем грубишь? Я тебе повода не давал.
– Случайно выскочило, – признался Савелий. – К слову пришлось. Голова… того. Совсем не соображает.
Муса улыбнулся:
– Так бывает, когда человек перескакивает с мякоти на алкоголь. Пытаешься говорить с ним о деле, а он только глазами хлопает.
– А мы уже говорим о деле?
– Я пытаюсь, – вежливо ответил Муса. – Но ты все время перебиваешь.
– Извините.
– Не извиняйся.
Савелий вздохнул.
– Кстати, – грустно произнес большеносый злодей, – водку ты пьешь зря.
– Почему?
– Потому что ты, Савелий, обеспеченный человек. И жрал, я так думаю, только хорошо очищенную мякоть. Восьмую, девятую возгонку. Угадал?
– Да.
– С восьмой возгонки, – мягко произнес Муса, – никто никогда не соскакивал. С водкой или без водки – это абсолютно невозможно. С сырой мякоти – да, соскакивают. С четвертой, пятой, шестой – соскакивают. С седьмой соскочить почти невозможно. С седьмой степени концентрации слезают только очень сильные люди. А с восьмой никто еще не слез. Не говоря уже про девятую.
Савелий помолчал, осознавая сказанное, и возразил:
– Мой товарищ, Гарри – тот, которого сегодня посадили, – он соскочил. На водке и мясе…
– Наверное, это было лет двадцать назад. Когда четвертый номер считался роскошью. А сейчас, когда в ходу одиннадцатый… – Муса с сожалением покачал головой. – Знаешь, что такое возгонка? Берут ведро сырого материала, выпаривают воду – получается сухая фракция. Потом кладут под пресс и под огромным давлением сжимают, превращая вот столько, – Муса раздвинул руки, – вот в такую таблеточку. – Он прижал ноготь большого пальца к кончику указательного. – Если ты, скажем, три-четыре года каждый день закидывался седьмым или восьмым номером – считай, в одиночку сожрал целый взрослый стебель.
Герц почувствовал, как его начинает бить озноб.
– И что со мной будет?
– Конкретно с тобой – не знаю. Знаю, что в твоей ситуации люди обычно превращаются в ныряльщиков. Их еще называют «бегуны». Ныряют с девяностого этажа на десятый. Становятся кончеными. Трава, друг Савелий, – это растение. Оно не прыгает, не вонзает клыки – оно убивает человека медленно. Незаметно. Сначала люди начинают жрать траву каждый день. Каждое утро – новую капсулу, чтобы все время быть на «движняке». Это очень вредно, когда все время на «движняке». Потому что потом, примерно через год, начинаются приступы гнева. Человеку нужно солнце, как можно больше солнца – если его заслонить, травоед приходит в ярость. Известны случаи насилия. Бывают и убийства. Ходит такой малый, занимается своими делами, вроде бы веселый, весь на чистой радости, а потом случайный прохожий встает между ним и прямыми лучами, он берет что-нибудь тяжелое – и с размаху по голове…
– Я не буду нырять, – мрачно заявил Герц. – Я не стану «бегуном». Это последнее дело.
– …А что касается зеленых человечков, – продолжал Муса, словно не расслышав, – ты не все про них знаешь. Самый главный зеленый человечек сидит внутри тебя. Давно ты жрешь мякоть?
– Почти семь лет.
– И все время – концентрат?
– Да.
Муса помолчал.
– Это очень плохо. Даже не знаю, как тебе сказать…
– Говорите как есть.
– Хорошо. Я скажу. Но ты должен выслушать мои слова как подобает мужчине… – Муса сузил глаза. – Дело в том, что ты уже не человек.
– Вот как, – прохрипел Герц.
Его собеседник склонился над столом, заговорил тихо, твердо:
– Я говорю с тобой как с человеком только из уважения к тому, кто нас познакомил. К моему бывшему командиру, боевому товарищу. Тебе он известен как Михаил Евграфович. Я ничего не могу для тебя сделать, Савелий. Ты не человек, ты зеленый стебель, твоя судьба решена. Ты будешь долго и мучительно превращаться в растение. Не ты один – многие, очень многие. Все, кто закидывался мякотью. Бедняки – кто жрал сырец – продержатся несколько лет. Может быть, даже десять лет. Или двадцать. Они будут ходить, разговаривать, рожать детей. А богатые, с верхних этажей, людоедская публика… Любители очищенного концентрата… В ближайшие годы они обратятся в стебли. Утратят человеческий облик. Буквально. Физиологически. Я не знаю, как это будет. Никто не знает. Это началось совсем недавно, и лично я видел только начало процесса… – Муса облизнул губы. – Жаль, что именно мне, старому грешнику, досталась такая доля – объявить тебе, что ты пропал. Но лучше это сделаю я, Муса Чечен, в этом тихом кабачке, чем премьер-министр по первому каналу. Правильно?
Савелий ничего не ответил и не пошевелился.
– Все, кто жрал концентрат, – голос седого мафиози доносился как со дна ущелья, – обречены. Они пустят корни, и их лица будут всегда обращены к солнцу. Спасутся только те, кто вообще не прикасался к траве. Их очень мало. Даже я, наверное, не спасусь, потому что слишком поздно узнал обо всем этом… А теперь – еще одно. Последнее и самое главное. Я, Савелий, тебя не знаю, и мне на тебя наплевать, ты – живой мертвец. Но Миша очень просил помочь тебе. «Помоги, – сказал он, – всем, кому сможешь, но за Савелия и его жену особенно прошу». Так он сказал. А я его очень уважал. И я сделаю, как он сказал. Я не Аллах, я не смогу тебя излечить. Но облегчить жизнь, дать еще один спокойный год или два года… Сейчас я подробно расскажу, как это сделаю. Потом ты скажешь «да». Или ты скажешь «нет». Мне все равно, что ты скажешь. У меня всегда очередь, от желающих нет отбоя… Но если ты скажешь «нет» – через час ты очнешься где-нибудь в центре города с ощущением, будто на пять минут потерял сознание. Ты вспомнишь все – свой журнал, свою редакцию, свою жену, своего арестованного товарища. Но меня, своего «друга» Мусу, никогда не вспомнишь. И этот разговор тоже не вспомнишь. А теперь – слушай меня внимательно.
10
В пять часов утра они подъехали к банку, и Герц снял со счета почти все свои деньги. Повинуясь инстинкту закоренелого буржуа, оставил несколько сотен, «на донышке». Тут же посмеялся над собой. Зачем оставил, для кого? Неловко распихал по карманам пачки купюр – переливающиеся, ультрасовременные, свободно конвертируемые, немнущиеся, негорючие, надежнейшие рашн рублз, украшенные портретами великих: от Владимира Мономаха до Аллы Пугачевой. Впрочем, отпечатанные в Китае.
