Андрей Ильин - Девять негритят
РОССИЯ. КРЕМЛЬ. РЕЗИДЕНЦИЯ ПРЕЗИДЕНТА
Но денег все равно не дали.
Несмотря на то что весь мир требовал спасти астронавтов и во многих странах уже собирали деньги, внося в фонд спасения МКС свои доллары, франки и рубли. Потому что кто-то подсчитал, что если человечество скинется всего лишь по доллару, то в сумме выйдет шесть миллиардов. А нужно — только пять!
Но вряд ли эти собираемые по миру «копейки» могли спасти астронавтов. Потому что шантажист не собирался ждать и не собирался брать частями. Ему нужны были все деньги сразу. Все пять миллиардов.
Но в Белом доме медлили.
И в Кремле тоже.
Никто не желал расставаться с такой суммой.
Очередное покушение — на жизнь командира экипажа — никого не впечатлило, так как тот остался жив. А раз он остался жив, то появилась надежда, что другие тоже останутся! Потому что, не исключено, это не случайность, а трусость. Вернее — осмотрительность. Просто преступник, боясь неизбежного наказания за свои злодеяния, решил не доводить дело до крайности. Решил избегать трупов. Пугать — но не убивать!
Что может свидетельствовать о его слабости. О том, что он начал нервничать и искать выход из своей безнадежной ситуации. Потому что деваться ему с космической станции некуда!
А раз так — раз он, того и гляди, запросит пощады — то зачем ему платить?..
И шантажисту не заплатили.
Отчего случилось то, что должно было случиться.
Чего следовало ожидать!
И чего, наверное, можно было избежать…
МЕЖДУНАРОДНАЯ КОСМИЧЕСКАЯ СТАНЦИЯ
Больше на МКС ничего не произошло. Все были живы.
Но это была не жизнь!
Потому что это была очень тоскливая жизнь. Если не выразиться точнее, если не назвать эту тоску — смертной!
Унылые астронавты «слонялись», летая по станции, прилипая лицами к иллюминаторам и подолгу, жадно всматриваясь в пролетающую мимо Землю. В такую близкую и такую недоступную. Они в тоске и печали ложились спать и с теми же нерадостными ощущениями просыпались. Уныло принимали душ. Собираясь вместе на завтрак или обед, еле-еле пережевывали безвкусную еду, просто чтобы поддержать жизнь в своих организмах. Хотя не уверены были, что эту жизнь у них не отберут.
— Можно хлеба?
Хлеб, как и вся прочая еда в космосе, был одноразовый, потому что был в одноразовой упаковке. Чтобы было поменьше крошек.
— Пожалуйста.
И, направляемый легким ударом, хлеб летел в нужном направлении.
— Спасибо.
— Не за что…
Все приличия были соблюдены. Но лишь внешне.
Потому что, услужливо передавая друг другу еду, говоря «спасибо» и что-то совместно обсуждая, все думали не о том, что обсуждают. И не о еде, которую ели. И не о сне, когда забирались в спальные мешки. И даже в бортовом «гальюне», где они оставались в одиночестве, сами с собой они думали не о том, для чего там оказались!
Везде — за едой, засыпая, пробуждаясь, умываясь и разговаривая, они думали только об одном — об отсчитывающем секунды, минуты и часы таймере.
Вернее, не часы, потому что часов уже не осталось! Последний отпущенный им час был разменян на минуты. На шестьдесят минут, из которых уже вычитались первые секунды!..
— Можно еще хлеба…
— Пожалуйста.
Они были вежливы и предупредительны, как раньше, но они были другими! Уже никто никому не верил! Потому что все подозревали всех. Подозревали, что во время следующего витка, когда станция войдет в тень Земли, на них, на этот раз — именно на них, а не на кого-то другого, воспользовавшись темнотой, набросится, чтобы перерезать глотку, убийца! И в этот раз убийца, конечно, не повторит свою прежнюю ошибку, в этот раз будет действовать наверняка, потому что теперь имеет опыт…
И на этот случай каждый астронавт, не доверяя другому, не доверяя никому, хотя говорил с каждым, протягивая ему хлеб и соль, и даже улыбался в ответ на улыбку, вооружился чем только смог. Кто-то утащил из ремнабора отвертку, кто-то припрятал ножницы. Потому что мир кончился и каждый собирался защищать свою жизнь сам, не полагаясь на других и на случай. Ведь любой из «других» на самом деле мог оказаться убийцей и, подкравшись ближе под видом лучшего друга, способен был неожиданно полоснуть поперек горла скальпелем! И опасаясь этого, все готовились к тому, чтобы если услышат подле себя чужое дыхание, ударить опасно приблизившегося к ним человека — и уже плевать, друга или нет — ножницами в живот или отверткой в глаз. Чтобы упредить его удар! Чтобы выжить.
И чем дальше, тем чаще они вспоминали о своем припрятанном до времени оружии, проверяя, на месте ли оно, и пытаясь занять наиболее безопасное с их точки зрения положение.
Потому что таймер не останавливался.
Потому что таймер продолжал отсчет последнего часа!..
00.56.49
48.
7…
— Мне бы кетчупа.
Кетчуп просил немецкий астронавт, чтобы выдавить его на «немецкую» колбаску. Сам он за кетчупом не потянулся, так как висел с края от «стола», подальше от своих врагов, которые еще недавно были друзьями. Немец занял самую удачную позицию, которая позволяла ему видеть всех, самому оставаясь в отдалении.
Его можно было осуждать, если бы все в преддверии времени «X» не позаботились о том, чтобы сзади них никого не было, чтобы их спины были защищены какой-нибудь стеной или переборкой.
— Спасибо.
— Пожалуйста.
Немец жрал свою «колбаску», внимательно, исподлобья, посматривая на своих коллег. Он говорил «Danke» и говорил «Bitte», но в его глазах не было дружелюбия, а одни только ожидание и угроза! Наверное, в нем пробудился тевтонский дух, и он готов был к драке. И, может быть, даже желал ее, потому что ожидание было более изматывающим, чем сама угроза!
Он готов был к драке, на случай которой у него за поясом было припрятано здоровенное шило, которое он пустит в ход, не задумываясь ни на секунду!
Пусть он только сунется. Пусть только попробует!..
И все думали так же, как немец.
Все — одинаково! Все видели вокруг одних только желающих им смерти врагов!
— Конфитюр будьте любезны…
«Чтоб вас всех!»
— Конечно, конечно…
«Чтоб ты сдох!»
— Спасибо…
Герхард Танвельд взял конфитюр и выдавил его на галету.
Но на конфитюр и на галету тоже не смотрел, боясь оторвать взгляд от своих соседей. И поэтому намазал конфитюр на галету очень косо, так что тот, сорвавшись, завис напротив него над столом.
Раньше бы кто-нибудь пошутил.
И все засмеялись.
Теперь — никто.
Никто этого конфитюра даже не заметил!
