Игорь Подколзин - Год черной собаки. Фантастический роман
— Только и делаю, что смотрю, — ответил Уваров.
— И как впечатление?
— Сдается мне — им очень и очень хорошо.
— Господи! Хорошо! — передразнил Эдерс и оттопырил нижнюю губу. — Да они сейчас у черта на куличках. В волшебной и благоухающей розами стране. Они и нас-то, наверное, не замечают. Где уж, любовь эгоистична.
— Истинная любовь всегда благородна и великодушна, — словно продекламировал Уваров и участливо осведомился: — Вы выпили?
— Я вообще враг спиртного и презираю тех, кто алкоголем создает иллюзорную благость. Просто, скажу откровенно, завидно. Да-да. Завидую до боли в сердце. Захотелось отчаянно обнять любимую и так же плавно плыть под ласковую мелодию. Чтобы душу обволакивали покой и радость.
— Понимаю вас, — вздохнул Уваров и обнял его круглые плечи. — Мне бы тоже хотелось быть далеко-далеко, как им.
— У вас все впереди. Еще будете. И любовь придет.
— Ее я не уберег и, видно, никогда не смогу забыть прошлое. — Он убрал руку. — Как жаль, что люди не научились двигать время вспять. Как жаль.
— Ничего, — ответил успокаивающе доктор. — Рано или поздно разум обретет власть и над временем. Будем терпеливы и оптимистичны.
— Другого и не остается. Во всяком случае, теперь. — Он покосился на Эдерса, спросил доверительно: — А у вас, доктор, нет возлюбленной?
— Нет, — ответил доктор, покачав головой.
— Что так?
— Я, как модно сейчас выражаться, консерватор. Ценю в мужчинах мужество, а в женщинах женственность. Увы и ах, но то и другое идет на убыль.
— Что вы имеете в виду?
— Мне отвратительны вульгарные размалеванные девицы с короткими прическами, словно они только что освободились из тюрьмы или вышли из лечебницы умалишенных. Да еще с сигаретами в зубах.
— Какой-то юморист изрек: целовать курящую женщину все равно что лобызать пепельницу.
— Верно сказал, — кивнул Эдерс. — Но не менее брезгливо я отношусь и к молодым людям с немытыми завитыми патлами до плеч, в туфлях на высоких каблуках — только не хватает, чтобы еще губы красили — эдаким развинченным и вихляющимся субъектам. Вид их наводит на мерзкие ассоциации…
— А вы моралист и противник моды.
— Просто нормальный человек, мода здесь ни при чем. Не сочтите за хвастовство, у меня хороший вкус. Мне порой очень жаль этих девчонок, которые забыли о свойственной юным девушкам и особенно их украшающей стыдливости и гордости.
— Отчасти разделяю ваши взгляды, но не отголоски ли это снобизма и ханжества? Не слишком ли мы категоричны, требовательны?
— Я не сноб и далеко не ханжа, те, кому они позволяют так бесцеремонно себя обнимать, неприлично ругаться при них, их-то и не уважают. Не смотрят как на будущих жен.
— Правильно, — кивнул Уваров, — у этих бедняжек, как сказал один поэт, «есть с кем спать, а просыпаться не с кем». Сплошная голая физиология, никакого духовного общения. О каком же уважении может идти речь? Жалко мне их, очень жалко.
— А я на любимую смотрю всегда глазами будущего мужа.
— Трудно с вами не согласиться. Мне их тоже жалко. Неужели сами не понимают? Но когда поймут — поезд ушел…
Расходились за полночь. Широкие окна поблескивали темно-синей чернотой, словно занавешенные бархатом, усыпанным крупными красными звездами. В наступившей гулкой тишине затихли шаги. В кустах за верандой переливчато затрещали цикады.
Свет в комнате Грега не горел. На полу распластались, отраженные лунным сиянием, рамы оконного переплета. В углах таинственно витали лиловые тени. Где-то у выхода в лоджию что-то шелестело. То ли змея, то ли ящерица.
Фрэнк сидел на кровати, охватив колени руками, положив на них гудящую от мыслей голову. Его терзали разноречивые чувства. Под сердцем ныла щемящая боль. «Вот так и приходит отрезвление: размечтался, старик, — девушке всего восемнадцать. Зачем я ей нужен, молодой и красивой? С ее стороны — это жалость и благодарность. Надо отринуть подобную блажь. Ничего хорошего от этих встреч ждать не приходится, только лишние терзания и разочарования».
Из коридора тихо постучали.
— Да, войдите. — Грег вскинул голову.
Дверь отворилась, на пороге стоял Мартин. Спросил еле слышно:
— Мечтаете в потемках? Свет не зажечь?
— Не стоит. Проходите садитесь. Не спится?
Мартин сел в кресло против кровати:
— Что пишет вдова Кребса?
— Все нормально, Мартин. — Грег вздохнул. — Думаю, когда возвратимся, закончим работу, станем жить вместе. Они и мы с вами. Стива усыновлю.
— А мисс Юта?
— Что Юта? — Грег вздрогнул, кольнуло в сердце.
— Куда ее денем? Вы же любите друг друга, зачем обманываться.
— Откуда вы взяли? — возразил неуверенно.
— Бросьте, Фрэнк. Я не слепой. Не выдумывайте сложностей. Я вижу: она к вам неравнодушна, если не больше. Мне кажется, она вас любит.
— Не путайте любовь с чувством уважения, благодарности и… чисто человеческой жалости.
— А чего вас жалеть? Ну уважение, благодарность ладно. Это свойственно честным людям, а она именно такая. Но при чем жалость? Вы что, урод, убогий или нищий? Она же вам нравится?
— Она всем нравится. Я уже обжегся один раз, Мартин, вы знаете, крепко обжегся. До сих пор не пришел в себя, сжимает сердце и саднит душу. Вы спросили, нравится ли она мне? Да. Очень. Я ее люблю. Но это не имеет значения, боюсь вновь потерять, вдруг все повторится, как с Джин. Будет нелегко перебороть чувство, но что поделаешь — переживу.
— Жаль, Миша спит, — засмеялся Мартин.
— При чем здесь Миша?
— Он мне приводил хорошую русскую пословицу: «Обжегся на молоке, дуешь на воду». О'Нейли нужно давно забыть и никогда не вспоминать — я вам говорил, она была плохим человеком. Вы извините, Фрэнк, что вмешиваюсь, однако мне кажется, вам пора обзавестись семьей. Лучшей жены, чем мисс Юта, не сыскать, поверьте мне, не мучайтесь — решайте.
— А что же вы сами не женились?
— Я другое дело. — Негр глубоко вздохнул. — Светлой памяти шеф, Эдуард Бартлет, говаривал — семья большая ответственность. Прежде чем ей обзаводиться, подумай — не наплодишь ли несчастных, не станут ли впоследствии упрекать тебя дети, что не смог дать им хотя бы то, что необходимо для нормальной жизни. Если уж такие, как он, — белые, умные, образованные и богатые метались в сомнениях, то что говорить обо мне, черном, неученом и бедном? Остался бобылем — все никому не в тягость.
— Ваше богатство, Мартин, не купишь за деньги. Вы мудры, добры и благородны. А людей на черных и белых разделяют лишь злобные маньяки — фашисты.
— От этого нам не легче, а достоинства мои не имеют спроса в нашем мире. Кому это надо?
