Бен Уинтерс - Последний полицейский
Наоми устраивается поудобнее на складном шезлонге. Я бы еще раз извинился за скудную обстановку своей комнаты: просто полукруг пляжных кресел вокруг коробки из-под молока. Но я уже столько раз извинился, что Наоми велела мне перестать.
– В страховании жизни оспоримое условие означает, что, если человек умирает в пределах двух лет после получения полиса, компания должна расследовать причины смерти, прежде чем выплачивать страховку.
– Вот как? – говорю я. – И во многих полисах значится такое условие?
– О да, – говорит Наоми. – Во всех.
Я подливаю ей вина.
– И они выполняются?
– О да.
– Хм… – Я тереблю усы.
– Правду сказать, держателям мерримакских страховок повезло, – продолжает Наоми. – Многие более крупные компании полностью заморозили деятельность и прекратили выплаты. А в «Мерримак» говорят: «Да, вы можете получить деньги по нашему полису. Раз уж договор существует, астероид тут ни при чем». Думаю, большой босс в Омахо претендует на святость.
Входит Гудини, обнюхивает пол, подозрительно оглядывает Наоми и выскакивает за дверь. Я устроил ему место в ванной. Бросил на пол разрезанный спальный мешок и поставил миску для воды.
– Но компания настаивает на абсолютной уверенности в правомерности выплаты. Очень многие жульничают. Ведь это отличный способ обеспечить себя до самого конца, верно? Разыграть смерть матери, получить крупную страховку – и вперед, на Багамы. Поэтому сейчас у нас такая политика.
– Какая?
– Расследовать каждую претензию. Если условия можно оспорить, мы оспариваем.
Я замираю с бутылкой в руке. Пэлас, ты тупица, полный тупица!
Я так и вижу их босса Гомперса, бледного, с отвисшим подбородком. Вот он сидит в большом кресле, уверяя меня, что Зеллу ко времени смерти нечем было заняться. Никто не страховал свои жизни, не было данных для анализа, нечего вносить в таблицы. Значит, Зелл, как и вся контора, занимался расследованием подозрительных страховых претензий.
– Довольно жестокая политика, если вдуматься, – объясняет Наоми. – Ведь тем, кто не фальсифицировал страховой случай, у кого кто-то из близких действительно покончил с собой, приходилось ждать лишний месяц или два. Жестоко.
– Так-так, – поторапливаю я.
В голове всплывает видение – Питер с выпученными глазами в «Макдоналдсе». Ответ был перед носом с самого начала, с первого дня следствия. Первый же опрошенный свидетель выложил его к моим ногам.
– Я о чем подумала, – продолжает Наоми, и я снова обращаюсь в слух. – Я подумала, если Питер что-то обнаружил или был близок к тому… не знаю. Звучит глупо. Наткнулся на что-то, и это привело его к смерти?
– Совсем это не глупо.
Совсем не глупо. Мотив. Это дает мотив. Нет, Пэлас, ты полный тупица!
– Хорошо, – я присаживаюсь в шезлонг напротив Наоми. – Рассказывай подробно.
Она рассказывает о том, какие дела вел Питер. Чаще всего ему доставались полисы, где контракт заключал не человек, а организация. Например, компания страхует своего директора или главу правления, защищаясь от риска финансовой паники в случае смерти данного лица. Я сижу и слушаю, а потом обнаруживаю, что сидя мне трудно сосредоточиться. Из-за выпитого вина, позднего часа и потому что губы у Наоми красные, а голова словно светится в лунном луче. Поэтому я встаю и принимаюсь расхаживать по комнате, от маленького телевизора к кухонной двери. Наоми, запрокинув голову, с легкой усмешкой следит за мной.
– Ты поэтому такой стройный?
– И поэтому тоже, – киваю я. – Мне надо выяснить, над чем он работал.
– Хорошо.
– В его кабинетном компьютере… – я прикрываю глаза, вспоминая, – там не было ни входящих, ни активных файлов.
– Не было, – подтверждает Наоми. – Мы перестали пользоваться компьютерами. Вели дела на бумаге. Все это Гомперс выдумал. Или региональный офис, не знаю. В общем, к концу дня все, что ты наработал, отправлялось в шкаф для папок. А утром их разбирали.
– Папки числились за сотрудником?
– Как это понимать?
– Дела, над которыми работал Питер, будут сложены вместе?
– А-а. Знаешь, понятия не имею.
– Ясно, – говорю я и усмехаюсь. Щеки у меня разгорелись, глаза блестят. – Мне это нравится.
– Какой ты смешной, – замечает она с улыбкой, а мне все не верится, что она настоящая, что сидит у меня дома в потертом старом шезлонге, в красном платье с черными пуговками.
– Мне это действительно нравится. Может, я еще сменю профессию? Попытаю счастья в страховом бизнесе. У меня еще вся жизнь впереди, скажешь, нет?
Наоми не смеется. Она встает.
– Нет, ты не сменишь. Ты полисмен до мозга костей, Хэнк, – она смотрит мне прямо в лицо, а я чуть-чуть подаюсь вперед и встречаю ее взгляд. Вдруг ловлю себя на мысли, яростной и мучительной, что это в последний раз. Я никогда больше не влюблюсь. Это в последний раз.
– Падающий астероид застанет тебя с вытянутой вперед рукой и криком: «Стоять! Полиция!»
Не знаю, что на это сказать. Право, не знаю.
Я чуть наклоняюсь, а она вытягивает шею, и мы целуемся. Очень медленно, как будто все время мира принадлежит нам. На середине поцелуя мне под ноги лезет пес, тычется носом, и я тихонько отпихиваю его в сторону. Наоми обнимает меня за шею, ее пальцы прокрадываются за ворот рубашки. Закончив первый поцелуй, мы целуемся снова, сильно и торопливо, а когда отрываемся друг от друга, Наоми предлагает перейти в спальню. Я снова начинаю извиняться – у меня нет настоящей кровати, только матрас на полу. Не собрался купить. Она интересуется, сколько я здесь живу, и я отвечаю – пять лет.
– Ты, похоже, и не собирался покупать, – бормочет она, притягивая меня к себе.
– Наверно, ты права, – шепчу я и увлекаю ее на пол.
* * *Много позже, в темноте, когда веки начинают слипаться, я шепчу Наоми:
– Какие стихи?
– Виланеллы, – шепчет она в ответ, и я признаюсь, что не знаю этого слова.
– Виланелла – это стихотворение из девятнадцати строк, – ее дыхание щекочет мне шею. – Пять терцет из трех рифмованных строк каждая. Первая и последняя строки первой терцеты, чередуясь, становятся последней строкой каждой следующей терцеты.
– Понятно, – говорю я, не слишком вникая. Меня больше волнует электрическое прикосновение ее губ к моей шее.
– А заканчивается катреном: четыре рифмованных строки, где последние две строки снова повторяют первую и последнюю строку первой терцеты.
– О-о-о, – тяну я и добавляю: – Без примера не разобраться.
– Есть много очень хороших.
– Прочти мне свою.
Она смеется – легкий теплый выдох мне в ключицу.
– Я еще только первую пишу. И она не окончена.
– Только одну?
