Павел Багряк - Пять президентов
— Что? — оторопело спросил президент. От удивления у него отвисла челюсть.
— Согласен с вами, Кен, я действительно отлично себя чувствую.
— Ты заболел, Джи?
— Откуда у меня был бы такой цветущий вид?
— М-да, — сказал президент, беззвучно пожевав губами. — Ничего себе начинается день! Ты совершенно выбил меня из седла. И это перед митингом! Просто не знаю, о чем говорить теперь… Ну хорошо, я иду в зеркалку, а ты садись и слушай. Времени очень мало.
Отличительной чертой президента, снискавшей ему громкую славу, было отсутствие текстов его речей. Он не только не писал их сам — в этом не было бы ничего удивительного, хотя бы потому, что ни один из его предшественников их тоже никогда не писал, — он не поручал писать и другим: впервые за сотни лет каторжного труда канцелярия президента разогнула склоненную над столами спину. Президент выступал тысячи раз и никогда не держал в руках текста. Речи на весьма острые и сложные политические темы он произносил экспромтом. В философских кругах родилась невероятная гипотеза о необъятности президентской эрудиции, которая завоевала немало сторонников и вылилась в присуждение президенту ученой степени доктора права.
Однако существовал секрет необыкновенной способности президента, но он не был разгадан и по сей день. Вернее, было два секрета. Первый заключался в том, что президент репетировал речи в зеркальной комнате, позволявшей ему видеть себя со всех сторон. Второй — более сложный и действительно доступный отнюдь не всякому — заключался в том, что президент никогда, нигде и ни о чем не говорил по существу вопроса. Картины, нарисованные им, принадлежали кисти монументалиста. Даже один неверный мазок, способный перечеркнуть работу тонкого рисовальщика миниатюр, не влиял на впечатление от захватывающих дух панорам. Он обладал необыкновенным даром говорить обо всем и ни о чем. И репетиции в зеркальной комнате отнюдь не преследовали задачу отработки текста. Там, с учетом предстоящей аудитории, ее численности, национального и социального состава, интеллектуального уровня и эмоционального настроя репетировалась лишь мимика и проверялся тембр голоса, для чего в приемную, на стол Джекобса, был вынесен из зеркалки динамик. Раньше Джекобс присутствовал на репетициях в самой зеркальной комнате в качестве единственного слушателя. Однако после того как, просмотрев весьма ответственную речь для конгресса, он на вопрос президента: «Ну как?», ответил: «Величавость — это непостижимое свойство тела, изобретенное для того, чтобы скрыть недостатки ума», — президент разгневался, даже топнул ногой и с тех пор репетировал в одиночку, поручив Джекобсу лишь досмотр за тембром.
Сегодня президент должен был выступить на митинге, организованном благотворительным обществом по борьбе с алкоголизмом, и ставил перед собой важную задачу завоевания полутора миллионов голосов антиалкоголиков на предстоящих выборах.
Джекобс, сидя за своим столом, слышал, как президент откашлялся; забулькала вода — он прополоскал горло, — и наконец:
— Дамы и господа! Что привело меня сюда, вырвав из тяжкого лона государственных забот? Политическая возня моих противников? Нет! Накал международных страстей? Нет! Меня привела сюда тревога за судьбы моей нации…
— Ш-ш! — зашипел Джекобс в микрофон. — Так не пойдет, Кен, вы сразу берете быка за рога. Все уже ясно. Надо поинтриговать. Запомните, что ничто так не льстит самолюбию людей, как доверие сильных мира сего. Они принимают его как дань своим достоинствам и не замечают, что оно вызвано простым тщеславием или неумением держать язык за зубами.
— Может быть, ты будешь выступать вместо меня? — съязвил динамик.
— Если вы не в духе, я выключаюсь.
— Меня интересуют не механизмы людских слабостей, а тембр, — сказал президент.
— Излишне демократичен. Так надо говорить как раз с пьяницами. Не забывайте, вы выступаете на митинге трезвенников. Это хитрющие бестии, и они быстро разберут, что ваша показная простота — это утонченное лицемерие.
Динамик промолчал. Потом заговорил снова:
— Дамы и господа! Я отложил встречу в Главном штабе военно-морского флота, чтобы побывать у вас на митинге. Я далек от мысли… Среди тяжкого бремени тревог… Воля нации движет сегодня мною… Лишь в отравленных сивушными маслами мозгах могла родиться сумасбродная мысль… Ибо никогда пути прогресса не подходили столь близко к пропасти алкоголизма… Порукой тому наши общие самоотверженные усилия…
Репетировали около часа. Наконец динамик замолк. Опять послышалось бульканье воды.
— Ну как? — спросил президент.
— Вы знаете, Кен, чертовски убедительно! Мне придется сделать гигантское усилие, чтобы впустить в себя перед обедом рюмочку вермута.
— Я уже опаздываю. Машину!
— Мне с вами?
— Оставайся. Зачем тебе тащиться по такой кошмарной жаре!
— Спасибо, Кен. До свидания.
Джекобс выключил микрофон и, обернувшись к своему пульту, ткнул пальцем в одну из кнопок:
— Машину президента к Южному входу.
Новый щелчок:
— О'Шари? Президент желает вывести на прогулку двух своих бульдогов. Поедут на митинг общества трезвости.
… Неподалеку от усадьбы президента, на обочине автострады, стоял черный «мерседес» с поднятым капотом. Из-под капота торчали ноги. Первыми их заметили, как и полагалось по рангу, два телохранителя. Потом президент. «Как будто машина заглатывает человека», — скромно удивляясь образности собственного мышления, подумал президент. Телохранители ни о чем не подумали и подумать не могли, потому что им нечем было думать. «Мерседес» выплюнул человека на асфальт. Президент не успел разглядеть его лица. Телохранители, как и полагалось по рангу, успели. Когда автомобиль президента превратился вдали в черную блестящую точку, человек захлопнул капот, сел за руль, но не тронулся с места. Рядом с ним на сиденье лежал плоский, как портсигар, коротковолновый радиопередатчик с приемным устройством.
— Алло, шеф! Как слышите меня? Прием.
— Неплохо. Что нового? Прием.
— Первый выехал, шеф. Прием.
— Ну что ж, — сказала коробочка с хрипловатой задумчивостью в голосе. — Начнем, пожалуй. Следите, Таратура…
Акт второй
«У птиц есть свои заботы, — не торопясь, написал Джекобс, — может быть, даже свои президенты».
Затем он вытер перо о специальную кисточку, вложил его в специальный карманчик альбома, — перо было именно от этого альбома, и никаким другим Джекобс в нем не писал, наподобие того как президент никогда не позволил бы себе надеть галстук не «от этой рубашки». Затем он положил альбом в ящик стола, провернув циферблатом сложного замочка только ему известную комбинацию.
