Лада Лузина - Мой труп
А потом, проходя мимо киоска, я услышала песню Расторгуева «Я ехал в вагоне по самой прекрасной, по самой любимой земле». И заплакала, не сдержав спазмов в горле. И поняла, что плачу я от любви, потому что по-прежнему отчаянно люблю свою Родину. И когда я говорю слово «Родина», я по-прежнему вижу картинку: Кремль, Красная площадь, собор Василия Блаженного… И это пиздец!
- Что? - непритворно поразилась Инна.
- Эту картинку нам показывала учительница в первом классе, - растолковала я. - Она висела на доске, а под ней было написано «Родина». Так как я могу ее теперь не любить, если семнадцать лет я считала ее своей? И это не просто семнадцать лет, это первые семнадцать лет моей жизни, когда и формируется понятие Родина. Как я могу считать, что «С легким паром» и «Три плюс два» - не мои фильмы? Миронов - не мой, а их актер? Петр I - не моя, а их история? Что я могу с собой поделать, если все мои любимые киноактеры - российские. Все любимые поэты - российские. И все это такая часть меня, что перечеркнуть ее - все равно что добровольно ампутировать… ну скажем, почки.
- Стоп, стоп. - Инна выглядела странно, словно я только что призналась ей в склонности к чему-то, в сочетании с чем любить меня уже невозможно. Например, к ундинизму. - Конечно, «С легким паром», Миронов - и наши тоже. Они советские. Это наше общее прошлое. Но оно - прошло. Теперь Россия - другая страна. Только не говори мне, что тебя волнует распад Союза!
- А почему, собственно, я не могу это сказать? - разозлилась я.
- Что для тебя Союз? - Инна злилась - неподдельно, я видела это. - Что ты под ним подразумеваешь? Ты просто идеализируешь прошлое. Ты уже не помнишь, как люди жили!
- У меня прекрасная память, - сказала я жестко. - И мне было семнадцать, а это не семь лет! Ты спрашиваешь, что для меня Советский Союз? Это время, когда я умела верить.
Почему я никогда не формулировала раньше?
Почему осознала сейчас?
В детстве я умела верить. Когда я пересматривала старые фильмы, первомайские открытки из детства, у меня сжималось сердце. Это была не сентиментальность. Мне не было жаль, что я больше не маленькая девочка, мне было жаль своего умения верить.
Нас учили верить! Все фильмы, книги, стихи, моя учительница в первом классе, моя бабушка Люся…
Я была типичной советскою девочкой. Моей любимой книгой был «Овод»! Я проревела над ним полдня - я поверила, что нужно жить так. Я верила, что живу в лучшей в мире стране - как я гордилась ею! Я верила, что быть принятой в пионеры - великое счастье, я ждала дня, как праздника. Нам повязали галстуки в холле только-только построенного на Европейской - нет, на площади Ленинского комсомола - музея Ленина. Нам сказали, быть принятыми в пионеры здесь - огромная честь. И я поверила. Я ощущала себя избранницей.
Нам говорили, что Америка и американцы наши враги. И я верила! Я ненавидела их всей душой. Когда в новостях рассказали о заморозках в США и показали бездомного, гревшегося у костра и упавшего замертво, я вскочила с дивана. Я закричала: «Так тебе и надо!» Я перепугала маму. Она сказала: «Ты что, это же человек…» Я не поняла ее. Он был врагом. Скоро так будут ненавидеть русских.
Да что там, где-то далеко-далеко, в глубинах моей путаной души, я по-прежнему любила Ленина. Не того - незнакомого мне картавого психа, который оказался садистом… У меня была октябрятская звездочка с маленьким фотопортретом маленького Володи Ульянова. У меня была детская книжка с рассказами про то, как Ленин любил детей и животных. После смерти бабушки Люси я нашла ее под диваном, аккуратно обтерла пыль и положила в ящик стола. Я любила эту книжку!
- Может, ты еще и Сталина любишь? - Мне не понравился взгляд Инны.
Типичный взгляд героини производственной драмы, подруга которой призналась, что сомневается в истинности заветов Владимира Ильича.
Инна видела Андрея последней - того, кто видел жертву последним, всегда подозревают. Инна написала тот текст, а Андрей играл Турбина. И стоит предположить, что Инна - не Леля Комелькова, а Любовь Яровая…[18]
- Не люблю, - отрезала я. - Меня не учили любить его. И если ты хочешь знать, я ненавижу Мао Дзэдуна за то, что он захватил Тибет. Мне легко его ненавидеть, потому что меня не учили любить его. А вот моя бабушка, по-моему, она до самой смерти не смогла поверить, что Сталин плохой. Потому что когда ей было семнадцать, она прыгала с парашютом и посвятила прыжок ему.
- Что ты хочешь, она человек той эпохи…
А я?
Я была внучкой своей бабушки, бывшей до последнего часа искренней коммунисткой. Бабушкой, вместе с которой я раз пятьдесят смотрела черно-белые фильмы «Добровольцы» и «Офицеры». Я была внучкой своего дедушки Сани, любившего напевать в приподнятом расположении духа: «Кипучая, могучая, никем не победимая, страна моя, Москва моя…»
Но прежде всего я была выкормышем 90-х годов. Я знала все мерзости про СССР - с четырнадцати лет меня кормили ими, как кашей. Но я перестала интересоваться политикой с тех самых пор, как добрый Ленин оказался виновным во всех смертных грехах.
Наверное, у меня были слишком хорошие учителя. Наверно, я верила слишком искренне, слишком… Чтобы в тот миг, когда все это полетело к собачьим чертям, я не стала веселым циником. Моим домом стал театр - игрушечный, бутафорский, мир, где все - понарошку, где вечно весело и все спят со всеми, но секс не портит дружбу, где все неприятности - только повод для остроты.
Театр-жизнь - любимая схема Ануя! Я снова поверила, что живу в наилучшем из миров. Я поверила в безопасность этого мира, я собиралась прожить в нем до ста лет. Последовать совету Белинского - прийти в театр и умереть в нем, если смогу. Я не смогла. Театр умер раньше.
- Говорят, сейчас украинский театр возрождается, - сказала Инна.
- Театр возрождается, кино возрождается, был просто такой период. Он и не умирал, он просто перестал быть… Еще в 1647 году один драматург… Неважно. - Я запоздало спросила себя, зачем говорю ей все это? Мы мало знакомы. - Это как большая любовь. Пусть глупая, но большая. Она выедает душу. Теперь я никого не люблю. Может, это и печально, зато очень удобно. Старые иллюзии рухнули, построили новые. Но как поверить, что это не декорации? Особенно, если тебе лгут по старым законам. Все влюбленные говорят одно и то же, страдают одинаково - это так невыносимо банально. Если сегодня ты говоришь «я умру без тебя» одному, завтра другому, на третий раз ты невольно задумаешься, а стоит ли верить своим словам?
- Ты идеализируешь, - повторила Инна.
Я не знала, что она имеет в виду: Союз, театр, любовь? Не имело значения.
- Я знаю, - сказала я горячась. - В этом и суть всех потерянных поколений. У меня нет иллюзий. У нас на глазах рухнул мир и все идеалы. Я знаю, что к слову «родина», как и к слову «любовь», не нужно относиться чересчур фанатично. Потому что завтра она может официально смениться. И твою любовь к старой родине назовут предательством, как и любовь Булгакова. Я знаю, в какой стране я живу. Я даже знаю, что для того, чтоб страна стала настоящей страною, вначале такие, как я, должны умереть. Потому что мои проблемы не вписываются в ваш идеал прекрасной воображаемой родины. Я потерянное поколение. Уже выросло новое. Для него написали новую историю и новые лозунги, придумали новые песни и новых врагов, и они умеют в них верить. А я нет.
