Песах Амнуэль - Месть в домино
Ладно. Оставим вероятности до другого раза. Я ничего не добьюсь, если начну с этого. Нужно принять, что вероятность события равна единице. Могло случиться только так. При любых внешних обстоятельствах. Это, конечно, сильнейшая натяжка, которая может мне дорого обойтись, но все равно — пусть будет так. При вероятности, равной единице, можно не рассматривать одну из координат — координату времени, конечно, поскольку если срезать пространственную, то возникнет вопрос: какую именно, и логично будет решать двумерную задачу, что не имеет физического смысла.
Стоп. Какая, к черту, физическая задача, если я до сих пор не разобрался в мотиве преступления? У меня мотива не было никакого, что бы ни говорил Стадлер. Я знал Тому — даже если она оказалась в Ницце одновременно с Гастальдоном, не могло между ними произойти ничего такого, о чем бы Тома не рассказала мне, вернувшись из поездки. Но даже если и было, даже если Тома смолчала — я же ничего не знал, да и сейчас не знаю, вот только со слов старшего инспектора, если его информация вообще имеет хоть какой-то физический смысл. А если я не знал — где мотив?
Мотив мог появиться у меня только сейчас, если это правда, что, конечно, чушь, но зачем мне мотив сегодня, если Гастальдона убили вчера?
Кто бы ни убил Гастальдона, он должен был иметь вескую причину. Убийство не было спонтанным, некто специально принес в театр нож, прятал в одежде и, если даже не выходил на сцену, должен был иметь четкий план, как уберечься от обыска, учиненного дотошным Стадлером и его людьми.
Еще раз стоп. Мысли у меня разбегаются, и сосредоточиться трудно. Итак. Какие тут начальные и граничные условия?
Убийства в Бостоне и Стокгольме произошли почти одновременно, один и тот же эпизод спектакля стал их внешним фоном, одно и то же (или очень похожее!) оружие было использовано, и один и тот же персонаж убит.
Из этого со всей очевидностью (для меня, не для Стадлера) следует, что происходившее было предопределено предшествовавшими событиями, совершенно, скорее всего, не связанными ни с мотивом преступления, ни даже с личностью преступника. Если зациклиться на бросающейся в глаза одновременности, я ничего не добьюсь. Точнее, возможно, добьюсь многого в решении чисто физической проблемы связок независимых событий, но преступника не вычислю, а тогда Стадлер уж точно от меня не отстанет.
Но начальным условием одновременность все-таки является, уйти от этого невозможно. Или я сильно ошибаюсь?
Граничное условие. Убивают одного и того же человека. Или нет? Имеет ли значение тот факт, что в Стокгольме это был Ричард, губернатор Бостона, персонаж оперы «Бал-маскарад», а здесь, в Лирической опере, убит Густав Третий, король Швеции, персонаж одноименной оперы? По сути это одна и та же опера. И Густав равновелик Ричарду, как равновелики и взаимозаменяемы одинаковые члены уравнения, обозначенные разными буквами.
Значит ли это, что, если найти здесь, в Бостоне, убийцу бедняги Гастальдона, то и убийца того тенора в Стокгольме… как же, дай Бог памяти, его фамилия… Хоглунд? С этими скандинавскими именами просто беда… Значит ли, что тогда и убийца шведа тоже будет найден? Кем, кстати? Допустим, Стадлер вычислит убийцу здесь, в Бостоне, и наденет на него наручники. Означает ли это, что в Стокгольме в то же время некий шведский полицейский будет надевать наручники на преступника?
Иными словами, нужно ответить на вопрос: насколько абсолютна синхронность двух этих событийных полей?…
На сцене закончился дуэт, я слышал, как в зале начали аплодировать — сначала тихо, будто зрители с трудом приходили в себя после вокального потрясения (тенор совсем мне не понравился, не стал бы я так аплодировать — это точно), а затем быстро впали в экстаз: одиночные хлопки перешли в гром оваций — так начавшийся несколькими мелкими каплями, упавшими на нос, обрушивается стеной летний ливень, не знающий пределов, но заканчивающийся так быстро, что и не знаешь, а был ли он вообще?
Должно быть, маэстро решил не позволить публике сорвать установившийся ритм спектакля, поднял палочку посреди всеобщего безумия, и зал, привыкший уже к монопольной власти дирижера, притих. Лорд не стал ждать полной тишины и повел оперу дальше: на сцену явился граф Анкастрем, и я волей-неволей стал слушать — это трудное место, короткие отрывистые фразы, казалось бы, больше похожие на речитатив, и лишь, поднявшись выше, слушая музыку будто сверху, когда ощущаешь сразу и начало музыкальной фразы, и середину, и конец, тогда понимаешь, даже нет, не понимаешь, а нутром чувствуешь ее красоту, ее кантилену, ее, я бы даже сказал, единственность. Точно. Никакая другая музыка в этом терцете была бы просто невозможна.
С последней затихающей фразой (ритм угас, будто сигарета, придавленная каблуком) ко мне вернулось ощущение собственного присутствия в этом мире, и я неожиданно понял, какой вопрос нужно задать шведскому полицейскому, расследующему в Стокгольме смерть тенора с трудно запоминающейся скандинавской фамилией. Если все так, как мне представляется… А как мне, черт возьми, все это представляется?
Я поднялся со ставшего неожиданно жестким диванчика и сделал несколько шагов по направлению к сцене. Туда уже потянулись хористы, выдвигаясь из последней кулисы, где они, столпившись, пели вполголоса начальную фразу знаменитого хора о сплетнях.
О чем я думал только что? Что сейчас пришло мне в голову? Я точно знал, что это было решение проблемы — будто всплывает из-под воды широкая спина огромного кита, показывается на долю секунды и опять скрывается, только мелкие волны расходятся в разные стороны…
О синхронности? Ну, это банально. О шведской полиции, куда нужно позвонить и сказать… Что? О чем я подумал, чья спина показалась из-под воды и скрылась, как машина за поворотом?
Музыка стала меня раздражать, это была не та музыка, мне нужна была другая, звучавшая минуту назад, короткий обмен репликами между Густавом, Анкастремом и Амелией, несколько тактов, мне нужно было, чтобы они повторились, тогда я вспомню, а сейчас, когда действие удалялось от нужной фразы, удалялся от своей мысли и я. Я мог, конечно, вызвать эпизод в памяти и сделал это. Я повторял музыкальный рефрен мысленно раз за разом, но это не помогало — мне нужно было, чтобы музыка прозвучала извне, но на сцене уже пели «какие сплетни теперь пойдут», сплошное «ха-ха-ха», хор со смехом, зал сейчас электризуется, будто с каждым «ха» по нему проводят шерстяной тряпочкой, и статическое электричество накапливается, перетекает к первым рядам, чтобы, когда занавес опустится…
Занавес опустился, кто-то с галерки первым, как это обычно бывает, выкрикнул «браво!» и — началось.
