Поппи Брайт - Потерянные Души
Но эта кровь была горькой, вонючей, и он тут же выплюнул ее, чуть не подавившись. В носу защипало. Он не почувствовал этого запаха раньше из-за тяжелого духа виски и горя – но теперь он его чувствовал даже слишком. Сильный гнилой запах. Запах болезни, от которой человек гниет заживо, – влажный и мутный, как запах реки. Какая-нибудь смертельная болезнь. Может быть, даже рак. Отвратительный вкус. Вкус распада.
Будь это все, Кристиан мог бы бежать или драться. Он очень сильный, гораздо сильнее Уолласа. Но ему вдруг стало плохо. Живот скрутило, и тошнота подступила к горлу. Это было гораздо хуже, чем после шартреза. И гораздо больнее. Кристиан упал на землю и постарался вообще не шевелиться, чтобы неосторожным движением не вызвать еще один приступ тошноты. Он чувствовал, как все содрогается у него в желудке, и из последних сил сдерживал рвоту, чтобы удержать кровь парнишки в себе. Ему не хотелось ее отдавать.
Сквозь туман слабости, застилавший глаза, Кристиан разглядел, как Уоллас достал что-то из-за спины – что-то там было у него за поясом. Лунный свет отразился от гладкой поверхности, и штуковина в руках у Уолласа превратилась в сгусток чистейшего света – маленький пистолет, вспыхнувший белым серебром.
Он увидел, как Уоллас целится, и закрыл глаза. А потом ночь взорвалась, и боль вонзилась Кристиану в грудь. Он понял, что не может дышать. Он почувствовал, как горячая капля свинца прошивает его насквозь. Он не открывал глаза, чтобы не видеть торжествующего лица Уолласа.
За миг до того, как сознание погрузилось во тьму боли и слабости, он еще успел с сожалением подумать: Триста восемьдесят три года… немалый срок… он должен был быть молодым и красивым… а не печальным, усталым и старым… он должен был быть молодым. И красивым.
10
Никто быстро прошел через круг яркого света от уличного фонаря и снова нырнул в темноту. Он поплотней завернулся в плащ (прикосновение мягкого черного шелка было таким же чувственным и эротичным, как прикосновение чьей-нибудь голой кожи) и поправил рюкзак на плече.
Он шел по пустынным улицам, прячась за густые живые изгороди и стараясь держаться тени. Даже если родители обнаружат, что его нет, они все равно его не найдут. Ему вдруг представилось, как они кружат по темным улицам в материном «вольво», громко зовут его и размахивают бутылкой с хорошим виски, чтобы заманить его домой.
Он старался идти совершенно бесшумно – придумал себе такую игру: не издавать ни звука, чтобы чем-то занять себя и не задумываться о том, с чем ему пришлось навсегда распрощаться. С его комнатой и почти со всеми вещами. Почти со всеми книгами и кассетами, со старыми игрушками и со звездами на потолке. Он подумал об этих звездах, которые так и мерцают там, в темноте над пустой кроватью, – одинокие точечки света. Наверное, он уже никогда их не увидит. Глаза защипало от слез. Никто закусил губу, обнял себя за плечи и переждал этот предательский приступ горького одиночества. Он еще не отошел двух кварталов от дома и уже тоскует. А что же тогда будет завтра, в это же время, когда он будет ехать на междугородном автобусе, далеко-далеко отсюда?!
Он расстегнул рюкзак и на ощупь перебрал его содержимое. Он взял с собой только самое необходимое: сборник стихов Дилана Томаса, блокнот со своими записями, записку, украденную из материного комода – когда он разыщет свою настоящую семью, они узнают его по ней, – плейер и столько кассет, сколько ему удалось упихать в рюкзак. Его старый любимый рюкзак теперь может порадоваться: больше ему не придется таскать учебники и тетради.
Никто достал плеер и первую попавшуюся кассету. Сейчас ему было все равно, что слушать. Главное, слушать хоть что-то – чтобы музыка хотя бы на время отвлекла его от мрачных мыслей. Он знал, что за родителей переживать не нужно. Они не будут скучать по нему. Однажды он слышал их разговор, когда они ввалились домой в одиннадцатом часу вечера после ужина с вином в дорогом французском ресторане. Они говорили о нем и, похоже, ругались. «Ты совершенно его распустила, – говорил отец. – Разрешаешь ему все, потакаешь его глупым капризам». А мать отвечала: «Он должен найти себя», – но в ее голосе не было обычной непробиваемой невозмутимости. Они вошли к себе в спальню и закрыли дверь. А Никто еще долго лежал в постели и думал о том, как он убежит на юг и будет там потакать всем своим капризам, в том числе – самым глупым. И никто больше не будет из-за него ругаться.
Он поставил кассету с «Потерянными душами?». Музыка была мягкой и грустной, голос солиста звал его на юг – вдоль железной дороги, где ходят скорые поезда, сквозь край буйной зелени. Никто на мгновение представил себе, что эти музыканты и есть его настоящая семья, его братья, которых он потерял так давно, но теперь непременно разыщет. Он произнес про себя чарующее название их города. Может быть, он поедет туда.
Какого черта вообще, – решил он и закурил сигарету. Красный огонек в темноте мог бы выдать его, если бы кто-нибудь его искал. Но его никто не искал. Он знал, что так будет. Даже если родители его хватятся, они решат, что он смылся без спроса на какую-нибудь вечеринку. На той неделе он не получит карманных денег, – скажут они, а потом выключат свет, и спокойно заснут, и проспят до утра, не видя снов. А когда он назавтра не придет домой, они позвонят в полицию и, изобразив огорчение, объявят розыск, но скорее всего в душе они испытают огромное облегчение. Теперь они смогут спокойно жить, и рядом не будет их странного сына – чужого, в сущности, человека, – который наблюдает за ними и осуждает их про себя. Теперь им уже не придется задумываться о том, кого они вырастили у себя в доме, и почему их ребенок оказался сплошным разочарованием, и что, может быть, было бы лучше для всех, если бы они не взяли его себе в то холодное утро пятнадцать лет назад. Теперь он сам по себе. Теперь он будет жить, как хочет. Будет курить «Lucky Strike» и бродяжничать, и в конце концов он найдет свой дом. Он уже вышел на поиски.
В «Скиттлс» было пусто. Джинсы Никто намокли снизу от ночной росы. Свежий порез на запястье пульсировал ноющей болью в такт его сердцебиению. В угловой кабинке сидели Джек и еще четверо: двое мальчишек – в том числе Лейн – и две девчонки. Стол был заставлен пустыми пластиковыми стаканчиками и бумажными тарелками с недоеденной пиццей. Окурки едва помещались в пепельнице.
Никто подошел к Джеку:
– Так ты меня подвезешь до Колумбии? Ты вообще в состоянии?
– Я же сказал, подвезу, ты, удот. Я когда-нибудь говорил и не делал? С тебя пять баксов, как договаривались.
Никто протянул Джеку банкноту, и тот сунул ее в пачку «Marlboro».
