Божественный и страшный аромат (ЛП) - Курвиц Роберт
Хан опирается на бревенчатое ограждение и смотрит вниз. Огромные валы разбиваются о каменную стену; волна запрокидывается назад, и ее белый гребень разлетается на миллионы пенных хлопьев. Капли воды оседают на очках, размывая картинку. Йеспер присматривается к осенней волне, которая приходит раз в год, и у него рождается четкий план. Исчезнуть. Девочке скажу, что пойду с мальчиками, мальчикам тоже что-нибудь совру. Он оценивает ветер.
— Изи-чиль,— говорит Хан, — пора спросить о девочках у него.
Йеспер смеется, но Тереш остается серьезным.
— Погоди! Он определил местонахождение скелетов Абаданаиза и Добревой с точностью до километра, — аргументирует Хан. — Что еще? Два года назад по его подсказке на Корпус Мунди отправили экспедицию — на поиски Корнелиуса Гурди. Хребет, который он им указал, теперь уже ушел в Серость, но там нашли посуду Гурди и остатки его лагеря. Через пятьсот лет! Изи-чиль живет в Лемминкяйсе, в усадьбе в лесу, и мы отправимся туда.
Над свинцово-серым морем идет снег, температура около нуля, ветер в заливе до десяти метров в секунду; через пару недель океан вздуется от штормов, родившихся в Западной Катле, у самого края Серости. Двухнедельное окно, идеальные условия. Йеспер уже представляет, как в десяти километрах, у пляжа Шарлоттешель, огромная масса воды дробится на волны. Волны плавно движутся перед его глазами, ровные и непрерывные, точно скла́дные мысли.
— Окей, — говорит Йеспер, — только у меня конференция. По дизайну. С четверга по субботу. И, кстати, ехать в Лемминкяйсе сейчас — не лучшая идея. Или, может, вы не в курсе?
Маленькому Ульву девять лет; в Оранье зарождается современная танцевальная музыка. Йохан Хауэр, Ри́твельд и Арно Ван Эйк крутят пластинки в университетских залах; в Веспере, в Виде́рунте, открывается первая в мире дискотека «Das Baum»; на аркадной площади Мессины летним вечером, после самого грандиозного сета в истории человечества, экзальтированная толпа объявляет Тео Ван Кока новым светочем. За спиной у Ульва ранец, он идет из школы. Он учится в четвертом классе, и он сидит один за задней партой, потому что Ульви всё равно, что говорит учитель. Ульви не интересуют ни математика, ни естествознание. Глупые девчонки не интересуют Ульви, Ульви интересует только одна вещь в этом мире. Разинув рот, он останавливается напротив магазина «Фонотека» в Вестермальме, у дверей, в которые входят и выходят любители музыки. Играет Тео Ван Кок, кома-ремикс старой увертюры, и любители музыки смотрят, замерев с пленками в руках, как маленький Ульв танцует под висящими над входом динамиками, словно одержимый злым духом. По щекам Ульви катятся слезы, весь мир для него исчезает. Все смеются, с восторгом глядя, как мальчик кружится и подпрыгивает, раскачивается, машет руками и выкрикивает: «Вау, вот это да!» Он вскидывает руки и ноги, хлопает ладонями по капоту припаркованной мотокареты и никак не может понять: «Отчего так хорошо?! Разве может быть так хорошо!!!»
Из магазина выходит продавец в модной спортивной куртке: из серого хаоса потерянных вещей, где кома охватывает всю историю человечества, перед Ульви возникает молодой мужчина и протягивает ему пленку формата Стерео-8. На коробке написано: «Тео Ван Кок/Граф де Перуз-Митреси». Это первый и последний раз в жизни Ульви, когда живой человек для него что-то значил.
Крутятся хромированные диски на колесах мотокареты, снег шуршит под колесными цепями, но Инаята Хана там нет, ему тринадцать, и он спускается с крыльца дипломатической виллы в яблоневый сад. Темно, стрекочут сверчки. Изи-чиль ставит в проигрыватель пленку формата Стерео-8, два пластиковых круга начинают вращаться. Идет soundcheck, но июньская ночь тиха, этой музыки там не слышно. Она играет через двадцать лет и далеко-далеко от Инаята Хана. Воздух в саду наполнен запахами; словно дух места, он выходит из-под деревьев навстречу мальчику, трется о его ноги и пахнет раннеспелыми суйслепами. Хан ступает босиком по мокрой от росы траве. Остальные спят внутри, на втором этаже, но ему не спится. В половине восьмого утра они втроем вышли работать на стройку. Тело Хана болит от тяжелой работы, а душа неспокойна. Концы не желают сходиться с концами. Дилер Зиги по телефону потребовал баснословную сумму. Триста реалов. Йеспер отнес букинисту свое собрание приключенческих романов о Человеке из Хьельмдалля — после долгих уговоров. Хан продал бинокль.
В шестнадцати камерах сгорания в сердце машины детонирует топливо; стекла в окнах усадьбы далеко в Лемминкяйсе сотрясаются в ритме басов. Check, check… Но Инаята Хана там нет. В траву у его ног падает суйслеп. Маленький Инаят обтирает яблоко о рукав и садится на скамейку. Он запускает зубы в плод и чувствует, как сладкая боль пронзает его сердце — так, что становится трудно дышать. Это ощущение ускользающей возможности, которое нарастает в течение дня и дает о себе знать к вечеру. «Расскажи что-нибудь… у тебя всегда такие интересные доклады. И по истории, и по естествознанию…» Темно-зеленые глаза, бесконечно добрые и очень заинтересованные. Ты уверен, Хан? Ну же, будь благоразумным: ни к чему унижаться вот так, без всякого толку.
Из-под капота идет пар, там бежит приводной ремень мотора; магнитная лента скользит по считывателю. Но под яблонями в саду царит тишина. Инаят Хан не особо верит в Бога. Говорят, что Бога когда-то, больше трех тысяч лет назад, выдумал человек по имени Пий родом из Ильмараа. Может, это и так. Но сейчас Хан бросает огрызок яблока в кусты, складывает руки и молится.
«Пожалуйста, сделай так, чтобы я тоже нравился Молин. Боже, пожалуйста, сделай так, чтобы я ей взаправду нравился, по-настоящему, а не просто… ну, ты же бог. Обещаю — я больше никогда не буду думать про тебя, будто тебя придумал какой-то Пий Перикарнасский. Я обещаю, что буду верить, что ты существовал с начала времен и начертил небо и землю… золотым циркулем?.. Или я не знаю чем. Боже, прости, пожалуйста, что я вот так тебе докучаю — но мне правда будет очень трудно верить, что ты есть, если окажется, что я не нравлюсь Молин Лунд».
Хан смотрит на небо. Темнота в его сердце кружится, и в ней зажигается звезда за звездой. Любовь, будто гладкошерстная кошка, свернулась в клубок у него в животе. Любовь для него — это страх потери.
Задние фонари кареты окрашивают снег кроваво-красным, из глушителя с рокотом вырывается дым. Обвязанные цепями шины вгрызаются в снег, двигатель взревывает. Переключение передач. Тон повышается. Ускорение вжимает шофера-лихача в спинку сиденья. У сидящего в кабине молодого человека на голове гоночные очки; его руки словно приросли к рычагам. Неосвещенная горная дорога отражается в покрытых изморозью стеклах и исчезает под колесами.
Над зоной энтрокатастрофы Лемминкяйсе метет снег. Темные горные хребты пронзают горизонт заснеженными вершинами, скалят зубы, точно Продавец линолеума. На дне долины раскинулись поляны и еловые леса, а по серпантину на склоне горы со скоростью сто пятьдесят километров в час несется черная мотокарета.
«Чёрт, страшно-то как!» — кричит Хан. Тереш кивает; прохладный воздух салона наполняют мазутные пары — кислый химический запах. Агент смотрит в окно: в снегопаде проносятся мимо столбы ограждения, а внизу в долине виден белый лесной массив с чернеющими прогалинами. Хан перескакивает с места рядом с Терешем на противоположное сиденье. Он вытряхивает из бутылки на язык последнюю каплю ароматизированного ягодного вина. Машина поворачивает, и — бряк! — Хана кидает об стенку салона. «Кончилось», — показывает он Терешу пустую бутылку. Но тут же у Хана в руке появляется новое ягодное. Крышка с хрустом откручивается, «сахар: 25%» скрипит на зубах. Далеко на другой стороне долины, на противоположном склоне, в темноте мерцают огни. Все остальные машины по-прежнему едут им навстречу, от места энтропонетической катастрофы — так же, как и вечером среды. Тогда Хан и агент Мачеек выехали из Ваасы с сумасшедшим мотогонщиком Кенни — просто Кенни: «Как тебя зовут?» — «Kenni». — «Кенни, а дальше как?» — «Väin Kenni» *.
