Сергей Лексутов - Игра в голос по-курайски
Он переступил с ноги на ногу в полнейшем замешательстве, в конце концов пригласил:
— Пойдем в слесарку, тут слишком шумно…
Она пошла за ним. В слесарке села на диван, расстегнула шубку, закурила. Он сидел на стуле, не зная, с чего начать разговор, и надо ли его вообще начинать. Она курила, уставясь в одну точку, будто что-то видела за стеной, какой-то потусторонний мир. И вдруг заговорила, совсем не о том, о чем он ожидал:
— Как бы я хотела, чтобы меня кто-нибудь полюбил так же, как Краснов — Риту… Если бы кто-нибудь увез меня из этой гнусной страны!..
Павел проворчал хмуро:
— Россия вовсе не гнусная, в ней всего лишь правители гнусные…
Она не слушала:
— Мне Юрик рассказал, как она перед отъездом пришла на берег, разулась, и босиком прошла по воде, чтобы навсегда запомнить нашу реку… А дело-то в октябре было… А потом, в Москве, когда уже была готова виза, она босиком бродила по опавшим листьям в Нескучном саду… Юрка их провожал. Он был с ними до последнего дня…
В Павле вдруг поднялось раздражение:
— Юрка всегда кого-нибудь провожает, сопровождает или встречает… А она всегда была актрисой, всегда работала на публику, даже если зритель всего один! И тут для нее важен был не сам отъезд. А процесс отъезда! Никто их не гнал из России, потянулись за сытой жизнью, ну ехали бы себе без театральных эффектов. Тоже мне, эмигранты первой волны… Те из-за своих убеждений уехали, да и реальная опасность для жизни была, а не за дешевой американской жратвой… Я вот нахожусь в глубокой потенциальной яме; у меня нет собственной квартиры, как у Краснова с Ритой, которую можно было бы продать и выручить деньги на билет, и на первое время в Америке, но даже если бы у меня была возможность уехать, я все равно бы не поехал… — Павел замолчал, постаравшись задавить в себе раздражение.
— Ты так говоришь потому, что она тебя бросила, — Люся произнесла это серьезно, с расстановкой.
— Я так говорю потому, что так думаю. А бросила она меня совершенно справедливо. Я ведь не собирался ломать ради нее всю свою жизнь, я, понимаешь, недостаточно крут, чтобы быть ее мужем… И вообще, я тебя не ждал, да и, честно говоря, не думал, что ты еще хоть раз придешь…
— Ты оби-иделся!.. — протянула она таким тоном, будто до нее только что дошло. — Да я так себя вела, чтобы никто не догадался, какие у нас отношения, чтобы подумали на Игната…
— По-моему твоему отцу вообще наплевать, какие и с кем у тебя у тебя отношения… — пробормотал Павел растерянно.
— А вот и не наплевать! Он меня жутко ревнует…
— Ну-у… поревнует да привыкнет…
— Нет, ты не понял, он меня ревнует по-мужски…
— Ну, знаешь… — Павел растерянно оглядел ее. — А не пора ли ему в таком случае в дурдом?
— Вовсе не пора. Он мне не отец, а отчим…
Она замолчала, прикуривая новую сигарету. Повисло неловкое молчание. Павел в совершеннейшей растерянности не знал, что сказать, и как себя вести дальше. Сделав несколько затяжек, она сказала:
— Ты отлучиться можешь?
— Могу, конечно… Только не надолго, на час-полтора…
Тоном, не терпящем отказа, она заявила:
— Я выпить хочу.
Павел с минуту ошарашено смотрел на нее, наконец, спросил глупо:
— А-а… чего?
— Лучше — водки.
— Ну, хорошо, я схожу… — пробормотал он потрясенно.
Быстро одевшись, он пошел к двери, в дверях обернулся, сказал:
— Ты запрись изнутри, и не открывай, если станут стучать. Хотя, в это время в машинное отделение никто не заходит.
Он торопливо дошел до ближайшего магазина, у водочного отдела замешкался; никак не мог решить, что взять, пол-литра, или ограничиться чекушкой? В конце концов, плюнул, решил, что и ему не мешало бы напиться, потому как нервы пришли в полнейший раздрай и к тому же сознание затопляло непонятное беспокойство, временами переходящее в безотчетный страх.
Он постучал в двери слесарки, крикнул, что это он. Она открыла почти сразу, будто стояла за дверью. Он поставил бутылку на стол, сказал виновато:
— Вот только с закуской у меня не густо…
— Ничего, хлеб есть и ладно…
Он разлил по первой, на сей раз поровну. Она подняла свой стакан, сказала:
— За нас с тобой, за нашу дружбу… — и одним глотком проглотила водку, даже не поморщившись.
Взяла сигарету, глубоко затянулась, облегченно, с легкой улыбкой выпустила дым, Поглядела на Павла заблестевшими глазами. Он опрокинул стакан, посидел, прислушиваясь к обжигающему комку, катящемуся по пищеводу, отломил хлеба, пожевал, сказал:
— Ты водку пьешь, как воду. Когда успела научиться при такой строгой маме?
— А я и анашу пробовала, — безмятежно откликнулась она. — Как-то накурилась на одной хазе, собралась домой идти, а из комнаты выйти не могу; весь дверной проем паутиной заплело, а посередине паук сидит, во-от такой… — она показала рукам, какой именно паук.
Действительно, увидя такого паука в дверь не пролезешь. Она кивнула на бутылку:
— Давай, еще по одной…
Павел разлил водку, она, уже явно растягивая удовольствие, принялась пить маленькими глоточками, в промежутках глубоко затягиваясь. Глаза ее вдруг странно заблестели, она больше не смотрела в пространство за спиной Павла, а смотрела теперь не отрываясь на него, щеки ее раскраснелись, дыхание ускорилось. Павел, мучаясь от неловкости, жевал хлеб. Она тихо сказала:
— Я докажу тебе, что только с тобой хочу быть… — и принялась стягивать свитер. Стянула, оставшись в белой футболке, раздраженно прошипела: — Ну, и долго ты сидеть будешь истуканом?..
Павел сорвался с места, обогнул стол, схватил ее на руки, перенес на диван. Она с совершенно пьяной улыбкой уже стягивала с себя футболку. Он еле успел запереть дверь, а она уже сидела на диване без лифчика. Впрочем, его на ней, кажется, вообще не было. Краем мужского сознания Павел отметил, что грудь у нее безупречна — две почти правильной формы выпуклости. Но что-то его останавливало, что-то мешало опрокинуть ее на диван. И тут он сообразил — возраст! Он ведь более чем в два раза старше нее. Но она сидела, полуголая и беззащитная, блестящими жаждающими глазами глядя на него. Преодолевая в себе остатки сопротивления, он медленно стянул с нее толстые шерстяные гамаши, она с готовностью опрокинулась на диван, и он, все еще не избавившись от внутреннего сопротивления, погрузился в нее, как в теплую воду тропического моря. Диван не успел скрипнуть и пяти раз, как вдруг она пронзительно и сладострастно застонала. Так повторилось несколько раз, стонала она все пронзительнее, все громче, и вдруг закричала, потом захрипела и тут же замерла. Павел подскочил, зашептал испуганно:
