Кир Булычев - Таких не убивают
Лидочка сидела на скамеечке в саду дома престарелых и любовалась цветущей сливой. Ей сказали, что Спесивцев выйдет на прогулку, как кончится завтрак. Так что его можно здесь подождать. «Он, правда, сильно болел, даже лежал в больнице, — сказала, словно извиняясь, медсестра, — но теперь ему лучше, хотя чего можно ждать, когда человеку уже восемьдесят? А вы ему родственница? К нему ни разу никто не приходил. Мы думали, что у него никого не осталось. Вы не обращайте внимания, что он такой нервный, это старческое, это уже неизбежно».
— А у него нет жены? — спросила Лидочка.
— Он холостяк, у него жена сразу после войны умерла, он рассказывал. Он ее очень любил. И больше не женился. Это удивительно, какая верность. Но, правда, для него это плохо — представьте себе, каково кончать жизнь здесь, у нас… нет, у нас хорошо, питание нормальное и медицинский уход, вы не думайте, у нас вымпел облздравотдела за показатели, многие хотят к нам попасть, но все равно не родной дом, правда? Я бы не хотела… У вас есть дети?
— Есть, — улыбнулась Лидочка. — Есть дети.
Сестра вывела Спесивцева под руку. Лидочка его сразу угадала. Хоть никогда не видела.
Иногда старики становятся похожи на младенцев. Таким, наверно, Иван Макарыч был в детстве — красные надутые щечки, гладкая кожа, светлые волосики пушком над розовым черепом, пухлые ручки и ножки. И в старости он остался таким же.
Только когда он подошел ближе и Лидочка поднялась, чтобы его встретить, она поняла, что сравнение с младенцем не совсем верно. Щечки были изборождены малиновыми сосудиками, глаза помутнели и выцвели, пушок был седым, с желтизной, руки морщинисты и мелко дрожали.
Старик был предупрежден, что к нему гостья, и издали уже приглядывался, щурился, старался сообразить, кто это мог быть, и вдруг Лидочке стало стыдно, что она не купила ему никакого гостинца.
Сестра помогла старику сесть и сказала:
— Я потом подбегу, если что надо.
— Не знаю, — сказал старик, — не признаю.
— Здравствуйте. Вы меня в самом деле не знаете… — И Лидочка замолкла, потому что совершенно не представляла, что говорить дальше, как сказать — сразу, или сначала надо поговорить о других, посторонних вещах?
— Я заходила к вам на Харьковскую, — сказала она после паузы. — Там мне сказали, где вас найти.
— Я туда не поеду. Там они меня травят, — сказал старик высоким дребезжащим голосом. — Мне тут хорошо. Зачем я туда поеду?
— Вы меня неправильно поняли, — сказала Лидочка. — Я знакомая Любови Семеновны, вашей… забыла, как называется… в общем, сестры вашей жены. Вы ее помните?
— Нет, — сказал старик быстро. — Я вас не помню. И никого не помню. Я пойду на гимнастику. Я каждый день гимнастикой занимаюсь.
— Ну конечно, конечно, — сказала Лидочка. — Я вас не задерживаю.
— Я пошел, — повторил старик. Голова его начала трястись. — Я себя плохо чувствую. Меня следует оберегать.
— Хорошо. Но все-таки, может, вы мне скажете, что стало с вашей женой?
— А вот и не найдешь! — Старик вдруг засмеялся. Он смеялся долго, притворно, ему было совсем не смешно, на глазах выступили слезы, он закашлялся. А потом вдруг сказал: — Не было у меня жены. Никогда не было у меня жены. Я холостой!
— А куда она уехала? — спросила Лидочка.
— Не было, не было, а я сейчас уйду, и тебя тоже не будет, — сказал старик. — Я пойду. Я себе палку из дерева вырезаю. С узорами.
Но никуда он не уходил. Сидел, искоса поглядывая на Лидочку, и ей казалось, что он притворяется, как притворялся, смеясь. А в самом деле все помнит, все знает, но не хочет говорить.
— В сорок восьмом году, в ноябре, вы выписались с женой из квартиры в Среднем Тишинском и уехали сюда.
— Я один уехал, — сказал старик. — Я холостой. У меня жены не было.
— Вы жили в Среднем Тишинском переулке в Москве? — спросила Лидочка. Вдруг ей показалось, что произошла ошибка, странное совпадение.
— Я жил в Москве в Среднем Тишинском и никогда этого не скрывал, — сказал старик.
— С женой?
— Не помню, — сказал старик, на этот раз серьезно. — Она уехала. Взяла и уехала. С дачи. Мы на даче жили, правда! Уехала, и никаких следов, как птицы в небе, пролетая над закатом, они не помнили о розовых мечтах, вы меня понимаете? Уехала, и никаких следов…
Старик стал говорить все быстрее, сбивчивее. Он мелко и часто дышал. Лидочка оглянулась в поисках медсестры, но той не было поблизости.
— И в землю закопал, — сказал старик, — и надпись написал. Вы читали эту поэму? Собака уехала, и тот самый закопал ее в землю, чтобы не лаяла, нет собаки, потому что священнослужителю собака не нужна, но любить я ее продолжал безмерно и бесконечно, как соловей розу… — Старик обернулся к Лидочке и приблизил к ней младенческое пухлое лицо. Он продолжал громким заговорщицким, театральным шепотом: — Я подхожу к колодцу, а из-за забора на меня смотрит солдат. Я этого солдата каждую ночь во сне вижу, он на меня смотрит и говорит: «Ты забыл ее шляпу в колодец положить», — понимаете? И нет никакой гарантии, что он не стоял там раньше. А у меня еще масса работы, потому что прощание с любимой — это значит, чтобы от нее не осталось никаких следов на земле, кому нужны следы, если нет человека, вы меня понимаете?
В нем была такая настойчивость, такое смятение и нелепое стремление донести до Лидочки свои данные переживания, свою память, что стало страшно, будто его губами говорил совсем другой человек, тот, что остался в нем с прошлых лет, и тот, который видел во сне какого-то солдата.
— Вы знаете, как я любил Веру, этого никто не может представить. И пускай она для меня навсегда останется молодой, это можно понять, а?
— Вы хотите сказать, что Вера умерла? — перебила его Лидочка.
— Умерла? Исчезла? Нет ее, не может быть. А может, и не было. Конечно, ее не было… Покажите ваш паспорт, гражданка!
Сестра шла по дорожке.
Лидочка увидела ее и помахала рукой.
Та поняла. Подбежала.
— Ну что вы, Иван Макарыч, — сказала она, наклоняясь над стариком. — Вам же нельзя волноваться. Что вам доктор говорил — нельзя волноваться…
— Пускай она уйдет! — вдруг закричал старик. — Пускай ее не будет! Она копает могилы. Она хочет закопать, закопать колодец, закопать меня…
— Вы лучше уходите, женщина, — сказала сестра с осуждением. — Зря вы его так разволновали. Он заговариваться стал. Он если волнуется, то заговаривается. Восемьдесят лет человеку, не надо его волновать.
— Вот именно, — сказал старик. — У меня нервы совершенно расшатаны. Я всю войну прошел.
