Зиновий Юрьев - Иск
— Как вам угодно, — мистер Карсон, — тоном энергичной продавщицы сказала Луиза, — мы хотели предложить вам усовершенствованную модель, но, разумеется, мы не настаиваем.
— Лу, как ты думаешь, почему я так люблю болтать с тобой?
— Ну, наверное, я очень интересный собеседник, очень развитой человек…
— Нет, Лу, я должен разочаровать тебя и сделать одно очень важное признание. Мне бы, честно говоря, не хотелось этого делать, но мы поклялись быть честными друг с другом, и я ничего не могу скрыть от тебя. Впрочем, если ты не хочешь…
— Говорите, Николас Карсон. Я готова к худшему.
— Поверь, любовь моя, мне тяжело говорить…
— Смелее.
— Хорошо, — вздохнул Ник. — Скажу. Мне просто нравится смотреть, как у тебя двигаются губы, когда ты говоришь.
— А что именно я говорю — это не имеет значения?
— Боюсь, что нет.
— Значит, я могу просто повторять алфавит?
— Ради бога. Если ты его, конечно, знаешь, любовь моя.
Потом, ближе к вечеру, они отправились побродить по Ритриту, и Луиза, счастливо улыбаясь, сказала:
— Ник, я выполнила твою просьбу.
— Я боялся тебя спросить. Тем более, что в доме сделать это было нельзя. Как тебе это удалось?
Луиза рассказала про мисс Фэджин и мисс Ковальски, а Ник с недоверчивой восторженностью покачивал головой.
— Вот так я добралась до твоей истории болезни.
— Только ничего не упускай, заклинаю тебя.
— Я знаю ее наизусть, — обиженно сказала Луиза и начала пересказывать все, что было на конверте.
Внезапно она почувствовала, что Ник импульсивно сжал ее руку.
— Повтори, — коротко сказал он.
— Причем пункция делалась дважды…
— Ты знаешь, что такое пункция?
— Ну, по-моему, это прокол.
— Это не только по-твоему. Это именно так.
— И что же тебя взволновало?
— Никаких пункций мне не делали. Ни единожды, ни дважды. Ну ладно. А рентгеновский снимок?
— Не рентгеновский снимок, а цветные такие пленки, томограммы.
— Ну?
— Их три. И на всех на них стрелки показывают на коричневые затемнения. Это твои томограммы. Ты можешь не сомневаться, Ники.
— Почему ты так уверена?
— Потому что на общем снимке есть, как говорят, полицейские, особая примета.
— Какая?
— У тебя был перелом правой руки, и на снимке отчетливо виден металлический штифт.
— Не останавливайся, Лу, и не давай мне остановиться. И не пугайся, если улыбка у меня кривоватая…
— В чем дело, милый?
— В том, что у меня никогда не было перелома и никакого металлического штифта в руке у меня нет. Поэтому семидесятилетний профессор, руководитель и владелец клиники вдруг взваливает на себя бремя лечащего врача. И патологоанатомического вскрытия. Он никому не мог доверять.
— Потому что…
— Потому что никакого рака легкого у меня не было.
Она поверила сразу и безоговорочно, как всегда верила ему.
— О Ники, это ужасно!
— Улыбайся, Лу, улыбайся. Если они способны на такое, они способны на все. Я уверен, что кто-нибудь сейчас следит за нами… Улыбайся…
Это было страшно. Ник говорил ей, что у него обманом выкрали тело, и при этом улыбался. И нельзя было понять, что страшнее: то, что случилось, или улыбка, не сходившая с его лица.
— Что же делать, Ники?
— Не знаю, Лу, пока не знаю. Но я должен узнать. Я должен взглянуть профессору Трампеллу в глаза и задать ему несколько вопросов. И пусть он опустит голову. И я буду смотреть на его розовый детский скальп, просвечивающий сквозь реденькие седые волосы. И не во мне, а в нем будет стоять страх. О Лу, ты не, представляешь, сколько раз я прокручивал в голове эту сцену. О, я не буду торопиться. Я буду терпеливо ждать, пока страх не заставит его дергаться. И он подымет голову.
— Но, Ники, ты понимаешь…
— Это ты должна понять. Я должен это сделать. Должен.
— О бедный Ники…
— Можешь не сомневаться, я это сделаю.
ГЛАВА 10
Антуан Куни обвел взглядом амфитеатр торжественной подзарядки и сказал:
— Друзья мои, сегодня мне хотелось бы поговорить с вами на очень важную тему. Та метаморфоза, которая произошла со всеми нами, кто сидит сейчас здесь, оставила страшные рубцы на наших душах. И постепенно привыкая к новой жизни в Ритрите, мы все время подсознательно сравниваем себя с теми, кем и чем мы были в той жизни. — Куни едва заметно усмехнулся при слове «той», давая понять, что понимает иронию выражения. — Подобно иммигрантам в новую страну, мы долго ведем счет по старым меркам: как было там и как теперь здесь. Нам было порой мучительно грустно, порой нас охватывала печаль. Воспоминания накатывались на нас яркими снами, и в воспоминаниях о той, уже недоступной нам теперь жизни мы казались себе лучше, ярче, счастливее…
Антуан Куни замолчал и опустил голову.
— Мне нужно с тобой поговорить, — прошептал я сидевшему рядом со мной Тони Баушеру.
— После подзарядки?
— Хорошо. Тш-ш, на нас смотрят…
Вдруг проповедник с силой распрямился, высоко и гордо вскинул голову.
— Я хочу задать вам вопрос, друзья мои. Очень простой вопрос: а не пора нам перестать чувствовать себя неуверенными иммигрантами? Не пора ли нам понять, что не той, старой жизнью должны поверять мы себя сегодня? Мы провозвестники новой цивилизации, мы пионеры ее, и на новом витке спирали истории мы стоим одиноко и гордо, как выброшенный далеко вперед разведывательный десант.
Не нам завидовать миллионам и миллиардам узников, кого слепая эволюция заточила в хрупкие клетки-тела, кого на каждом метре их жизненного пути подстерегают в засадах болезни, старость, смерть.
Мы вырвались из биологического плена, из кошмарного и безысходного плена обычной белковой жизни. Нас не подстерегают больше болезни, и страх неизбежной смерти больше не держит наши души на якоре отчаяния. Мы свободны и бессмертны, и ничто ныне не мешает нам воспарить в высоты, недоступные смертным. Или доступные лишь избранным. Тем, кто мощью духа и интеллекта умел заставить себя на мгновение подняться над тщетой бытия.
Фонд Калеба Людвига дал нам не просто тела, стоящие каждое по миллиону. Тела, дающие нам возможность двигаться с такой же, если не большей, ловкостью, чем в той жизни. Фонд дал свободу нашему духу, и наш долг — научиться пользоваться этой свободой. О друзья мои, я знаю, как страшится человек свободы. Только на словах жаждет он ее. Потому что свобода — это прежде всего ответственность, тяжесть выбора, мучительная необходимость самому прокладывать курс в безбрежном море свободы. Мы свободны, и мы должны научиться преодолевать в себе подсознательный страх этой свободы. О, я вижу с трудом сдерживаемые саркастические улыбки на некоторых лицах: хороша свобода, если мы живем в охраняемом лагере, если жизнь наша регулируется и направляется советом!
