Поппи Брайт - Потерянные Души
Но в двенадцать лет он начал осознавать себя – и это было болезненно и неприятно. Он вдруг понял, что не знает, кто он и зачем. Он часто мечтал о веселой и шумной семье, совершенно безбашенной и отвязной, где всегда все смеются… и они принимают его к себе, и он навсегда остается с ними. Он открыл для себя мастурбацию, причем дошел до этого сам и считал поначалу, что эта маленькая приятность – его личное изобретение. Потом он сопоставил свой собственный опыт с тем, что читал в книжках, и понял, как превратить это невинное удовольствие в яркое чувственное переживание. Он стал кусать себя, поначалу – легонько, потом – все сильней и сильней. Он думал о своих приятелях-одноклассниках и представлял себе, как он кусает кого-то из них: какой у него будет вкус, как будет чувствоваться его кожа, стиснутая зубами. Подобные мысли совсем не казались ему извращенными или странными.
Но в тот день, когда он принес домой записку от миссис Клемменс, все его сомнения рассеялись окончательно: он действительно одинок и скорее всего так и останется одиноким – надолго.
Родители оба были на работе. Мать работала детским психологом в центре продленного дня, отец – в какой-то финансовой фирме. В доме было светло и тихо, и весь день до вечера Никто рылся в ящиках родительского стола, в их бумагах и папках – искал документы на усыновление. Ему нужно было узнать, кто его настоящие родители. Ему нужно было узнать, откуда он появился и сможет ли он когда-нибудь вернуться обратно.
Бумаги родителей были поразительно скучными. Никаких любовных писем, аккуратно перевязанных шелковой ленточкой, никаких скандальных секретов, никаких жутких семейных тайн, никаких кружевных платочков, испачканных кровью. Документов на усыновление нигде не было. За окном потихоньку темнело. Никто задергался. Он почему-то вбил себе в голову – с непоколебимой убежденностью двенадцатилетнего мальчика, – что эти чужие мужчина и женщина по имени Роджер и Мерилин точно убьют его, если поймают на том, как он роется в их вещах; теперь у них будет хорошее оправдание. Но когда он открыл последний ящик комода в родительской спальне – открыл просто так, для проформы, уже ни на что не надеясь, – там, под футляром со старыми материными очками и коробкой с пуговицами, лежал какой-то листок. Он был отодвинут в самый дальний угол ящика, но не особенно тщательно спрятан. К этому времени Никто уже порядком утомился – он весь вспотел, и дыхание у него сбивалось. Дрожащей рукой он достал листок из ящика.
Бумага кремового цвета была очень плотной, а сверху были две крошечные дырочки, как будто листок был приколот к чему-то булавкой. Никто прочитал записку, с трудом разбирая витиеватый почерк: Его зовут Никто. Заботьтесь о нем, и он принесет вам счастье.
И ему сразу все стало понятно. Младенец в корзинке, брошенный на крыльце у чужих людей глухой ночью – вот кто он такой. А записку, наверное, прикололи к одеяльцу. Но эти чужие люди взяли его к себе, дали другое имя и попытались сделать его во всем подобным себе. Но он не принес им удачу. Скорее наоборот – одни расстройства. Теперь он это понял. И ему показалось, что это правильно.
В ту ночь он лег спать, положив записку себе под подушку, и ему снился город с яркими домами и выгнутыми балконными решетками, город, где есть река с темной водой и где всю ночь до рассвета звучит тихий смех. И он бродил по улицам и переулкам этого незнакомого города, и во рту у него был какой-то приятный, но странный привкус – сладкий, медный и как будто чуть-чуть подгнивший.
На следующий день он вернул записку на место – а то вдруг мать решит перебрать ящик, – но когда он был дома один, он доставал ее и перечитывал снова и снова, прижимал листок плотной бумаги к губам, пытался почувствовать запах места, откуда он родом. Места, где он родился. Он закрывал глаза и представлял себе руку, которая написала эти несколько строк; потому что это была рука кого-то, кто знал его, кто держал его на руках. Может быть, в жилах этой руки текла та же кровь, что и в нем самом.
Он перестал быть Джейсоном. Он стал Никто, потому что так его называли в записке. Он по-прежнему отзывался на Джейсона, но теперь для него это имя было как эхо из какой-то другой, полузабытой жизни. Я Никто, – шептал он про себя. – Я Никто. Ему нравилось имя. Оно не казалось ему обидным или уничижительным. Наоборот. Он видел себя чистым листом, на котором можно написать что угодно. Любые слова, которые отзываются у него в душе.
За последние годы он вытянулся и похудел, избавившись от детской пухлявости. Теперь он стал настоящим Никто. В выпускных классах школы он наконец-то завел друзей – не таких друзей, с которыми можно поделиться самым сокровенным, но все же таких, которые понимали его лучше, чем кто бы то ни было: таких же бледных и худощавых ребят с изголодавшимися глазами, хиппи и панков, ребят в черных футболках и кожаных куртках, ребят, которые густо подводят глаза черными карандашами, слямзенными в магазинчике на бульваре. Он сказал, чтобы они называли его этим именем. Никто.
Сегодня в комнате было холодно. Никто казалось, что его комната самая холодная в доме. Он зябко поежился, вылез из-под одеяла и надел серые спортивные брюки и старый черный свитер с дырками на локтях. Кассета с Томом Уэйтсом закончилась и автоматически отключилась. Шипение в пустых динамиках казалось особенно громким сейчас – в темноте.
Никто залез в рюкзак и достал кассету, которую ему подарила Джули. Этот альбом записали далеко на юге. Всего пятьсот копий, поэтому все номерные. Никто досталась кассета под номером 217. И вообще непонятно, какими судьбами эта кассета попала в музыкальный магазинчик в Серебряных Ключах – соседнем городе, где Джули ее и купила.
Никто поставил кассету. Голос певца то тонул в резкой нестройной музыке, то вырывался наружу и парил над мелодией – сильный и золотисто-зеленый, как горный ручей жарким летом где-нибудь в Аппалачах.
Твоя дорога ведет в никуда?
Ты не знаешь, что гонит в дорогу тебя?
Но ты все равно продолжай идти,
И, может быть, ты дойдешь до меня…
Никто сел на кровать и принялся напевать вместе с солистом, глядя на планеты и звезды на потолке. Он думал о Джули, как она достала из сумки кассету и протянула ему. Он думал о Лейне, который сосал его член с такой невинной порывистой страстью.
Где-то за пределами музыки, может быть, там, за окном, в холодной ночи, где-то выше мелодии, но ниже луны, снова раздался шепот тех маленьких одиноких призраков: Тебе нужно бежать отсюда. Тебе нужно найти свое место и свою семью, пока ты не сгнил и не умер.
