Шофёр - Никонов Андрей
Лялин Модест Петрович, статский советник, захоронен на Немецком кладбище рядом с нашими покойными родителями, помер 12/II-1901. Оставил наследство в 3600 зол. империалов.
Бессонов Аркадий Ионович, земский врач, захоронен на Алексеевском кладбище, помер 18/IX-1877, оставил наследство в 3200 зол. империалов.
Пяткин Фёдор Кузьмич, из мещан, захоронен на Медведковском кладбище, помер 22/IX-1905, оставил наследство в 3200 зол. империалов.
Суворов Владимир Степанович, из дворян, захоронен на Борисовском кладбище, помер 14/X-1899, оставил наследство в 3200 зол. империалов.
Меняйло Лука Нилович, из купцов, захоронен на Сетуньском кладбище, помер 5/IV-1912, оставил наследство в 2800 зол. империалов.
Будь осторожен, времена нынче лихие, и охотников на чужое добро много приходится. А уж если чего из наследства не найдёшь, значит, и не было его, профукали, как наш дядюшка-игрок».
Почерк на записке отличался от того, что на карте, и сам лист был захватан пальцами, даже жирные отпечатки остались. Видимо, его много раз доставали и перечитывали, а потом тот, кто это сделал, уже нарисовал схему, положив её на первоначальный текст.
Элементарная осторожность заставляла не торопиться. Оригинал рисунка был у Радкевича, тот мог начать свои поиски, а обнаружив конкурента, догадался бы, что это – Ковров. А Азалов-Радкевич Коврову был необходим, задание, полученное от ОГПУ, никуда не делось.
И всё же Николай не утерпел, воскресным утром съездил на Немецкое кладбище, прогулялся до могилы статского советника Лялина, заодно осмотрел близлежащие захоронения. Прямо через заборчик находился погост семьи Пилявских, герба Пилава. Сам герб совпадал с тем, что был изображён на шкатулке, а младший по возрасту покойник, Станислав, захороненный три года назад, идеально подходил на роль приятеля Радкевича. Ковров договорился сам с собой, что если через неделю царский офицер никак себя не проявит и насчёт кладов не почешется, то он сам съездит и проверит одну из могил. Не утерпел и решил, что до четверга и так слишком долго ждал.
Молодой человек, который вёз его от вокзала до гостиницы, показался Коврову знакомым, но произошедшие события отодвинули эту встречу на второй план, а тут как раз понадобилась машина, не повезёшь же на трамвае два-три пуда золотых монет. Николай позвонил в таксопарк, чтобы выяснить, как звали того шофера, и предположение одно проверить.
– Сергей Травин, – ответили ему на том конце провода, – только сейчас он в таксомоторе не работает, переведён в техники. Временно. Но вы, товарищ, можете выбрать любого другого шоффера.
Ковров уточнил, может ли он в качестве исключения взять машину именно с Травиным, получил положительный ответ от подключившегося к разговору мужчины с кавказским акцентом и заказал прокатный экипаж на четверг, на два часа дня.
К двум часам четверга Травин предпринял две попытки помириться с Симой. С утра он принёс в приемную Коробейникова коробку шоколадных конфет, протянул их машинистке, сел на угол стола и сделал грустные глаза. Сима, ни слова не говоря, швырнула конфеты в ящик стола – с Сергеем она общаться не желала, но и от сладостей отказываться не собиралась. И указала пальцем на дверь.
Вторую попытку Сергей сделал, кое-как подремонтировав «форд», на котором ему предстояло ехать к клиенту. Он купил цветы у уличной торговки, выбрав букет посимпатичнее, и подловил машинистку, когда та возвращалась с обеда. Сима цветы взяла, повертела в руках.
– Нет, – сказала она, – я как воскресенье вспомню, меня всю трясёт. Ты ведь их убил. Убил?
– Не знаю, но, когда мы уходили, они ещё дышали, – честно ответил молодой человек.
Женщина швырнула в него букет, зарыдала, закрыв глаза ладонями, и убежала.
– Вот и поговорили, – мрачно сказал Травин.
У него оставалось ещё с четверть часа, цветы выбрасывать не хотелось, и Сергей зашёл к Ливадской. Секретарь партячейки, она же заведующая складом, сидела вся в папиросном дыму. Пепел лежал везде, на её гимнастёрке, на столе, на полу и даже на подоконнике, заваленном протоколами, выписками, актами и разнарядками – казалось, комнату усыпали серым снегом. Увидев Травина, Ливадская вздохнула, потёрла красные глаза кулаками.
– Что нужно?
– Привет, Зоя, – сказал Сергей, кладя букет на стол. – Это тебе. Хоть мне ваше решение и не понравилось, излучаю оптимизм и смотрю в революционное будущее с восторгом.
– Не паясничай, – Ливадская взяла цветы, понюхала, – от этого горлодёра запахов не чувствую, но красивые. Олейник брать отказалась?
– Да.
– Мелкобуржуазная позиция. Ну не нравится человек, так и скажи, чего цветы в рожу швырять. Ты обиделся, поди?
– На неё?
– На нас. Понизили, понимаешь, лучшего шоффера гаража, перевели в техники, на грязную работу.
– Ну, если честно, лучшие шоферы у нас Пасечник и Колбин, а я так, в средних рядах. И работа грязной не бывает. Ты бы из кабинета почаще вылезала, может, посмотрела, как техники трудятся, деталькам вашим применение находят. Смолкин, между прочим, член партии с дореволюционных времён и не гнушается в масле извозиться. Но это так, к слову. Ты скажи, Зоя, что вам, женщинам, надо?
– За цветы спасибо, и вниз, в ваш цех, я спущусь непременно, – Ливадская поднялась из-за стола, сжала кулаки, – а если нюни пришёл сюда распускать, то я не женщина, а член Коммунистической партии большевиков. У тебя всё?
– Вопросов больше не имею, – Травин послал женщине воздушный поцелуй и исчез за дверью за мгновение до того, как в неё врезалось тяжелое пресс-папье. И это он ещё легко отделался, могла и из нагана пальнуть.
Заказчик находился неподалёку, на Ольховской улице, которая шла от Рязанского вокзала до Гавриковой площади. Дом номер 25 был построен архитектором Вивьеном для судьи Московского сиротского суда Гучкова в 1873 году, но теперь его занимал трест с труднопроизносимым названием. Травин заехал во двор, там обнаружил пристроенный к дому флигель с крыльцом, на крыльце стоял Ковров с кожаным портфелем в руке. Увидев автомобиль, он залез на переднее сиденье.
– Здорово, браток, – сказал он, протягивая Травину руку. – Поехали?
– Скажете, куда, так непременно поедем.
– Ах да. Ехать нам нужно в село Спасское-Манухино, знаешь такое? – Ковров достал из портфеля карту, разложил, ткнул пальцем. – Вот здесь, как твой тарантас, довезёт?
– Довезёт, – кивнул Травин и потянул за рычаг.
«Форд» тронулся, набирая скорость, машина затряслась по булыжникам, устилавшим Басманные улицы и переулки, по направлению к Садовому кольцу. Ковров молчал, Сергей тоже разговор начинать не стремился.
Несмотря на ограничение скорости, введённое декретом 1920 года, в городе каждый носился как хотел. У милиционеров не было приборов, определяющих, как быстро едет тот или иной самоходный экипаж, на памяти Травина его останавливали шесть или семь раз и только единожды выписали штраф. Сильно превышать не стоило, он держался скорости тридцать пять километров в час вплоть до Драгомиловской заставы, там, где она переходила в Можайское шоссе, а Москва заканчивалась. Тут уже можно было разогнаться и до шестидесяти, но дорожное покрытие этому не способствовало. Стоило автомобилю покинуть границы столичного города, Ковров молчание прервал.
– А ведь я тебя сразу признал, ещё тогда, у вокзалов, – сказал он, – сколько мы не виделись, с весны семнадцатого? Это восемь лет получается, ты, братец, ещё сильнее подрос, возмужал, вон какая мускулатура проявилась, и на лицо не узнать, мальчиком был, а стал мужчиной.
– А вот ты, Николай Леопольдович, почти не изменился, разве что шевелюру сбрил, – Травин притормозил перед лежащей на дороге курицей, нажал клаксон, птица, закудахтав, бросилась прочь. – Что узнал, так врёшь. Иначе в гараже бы фамилию не спрашивал.
– Ты гляди какой шельмец, раскусил, – Ковров рассмеялся. – Выходит, сразу меня признал?
