Юрий Алкин - Цена познания
Тянутся, проходят, перемешиваются в памяти серые унылые дни. Мы так хотим, чтобы все это закончилось. Мы уже давно не называем друг друга настоящими именами — мы поняли, что это лишь мешает нашей подготовке. Теперь мы автоматически произносим наши новые нелепые имена — Четвертый, Восьмая, Пятый. Мы больше не смеемся над глупыми книгами — теперь мы знаем, что, потешаясь над ними, мы хуже запоминаем их идеи. Мы перестали строить теории. Мы учимся. Мы стараемся пройти этот идиотский экзамен — и не можем. Неотвратимая смерть, о которой мы всегда подсознательно помним, мелькает в наших ответах на иезуитские вопросы профессора. Она высовывается в обмолвках, о которых мы даже не подозреваем, показывает, свое мерзкое лицо в невинных фразах и комментариях. Мы стараемся быть предельно лаконичны, мы обдумываем каждое слово, мы демонстрируем чудеса предусмотрительности, но вновь и вновь наши губы нарушают запрет. Мрачные и унылые, сидим мы в своих комнатах, выходя лишь для того, чтобы в очередной раз провалить экзамен.
Моя единственная радость — Восьмая. Так я теперь даже мысленно стараюсь называть Мари, после того как произнес ее настоящее имя, отвечая на вопрос профессора. Мы просто друзья. Памятный разговор в кафетерии сделал наше общение ровным и спокойным. Я не пытаюсь говорить о своих чувствах. Восьмая молчит о своих, какими бы они ни были. Но даже короткий разговор с ней, ее улыбка, голос — эти незначительные вещи заставляют меня забыть о гнетущей обстановке. И мне кажется, что Мари тоже становится веселее, поговорив со мной. Но может быть, это только мое воображение.
Спустя неделю после злополучной «старушки» я вхожу в класс. Только что из него, криво улыбаясь, вышел Четвертый со своим (и моим) обычным результатом. Сажусь, устало смотрю в лицо Катру.
— Приступим? — спрашивает он.
— Ну, раз вы настаиваете, — отвечаю я.
Мы оба невесело усмехаемся. Все-таки, он неплохой человек, этот профессор. Только как можно быть таким въедливым?
— Сколько вам лет?
— Что такое «лет»?
— Где вы хотите быть похоронены?
— Что такое «похоронены»?
Ну и вопросы. Совсем уже не уважает меня Катру. Но через десять минут мне не до умозаключений. Разминка закончилась.
— Почему у вас на руке пять пальцев?
— Таким сотворил первого человека Господь.
К чему он ведет? Надо быть начеку.
— А что еще сотворил Господь?
— Весь мир.
— Кто живет в мире?
— Люди.
— Все сотворенные по подобию первого человека?
— Нет, по подобию Господа.
— Каким он сотворил первого человека?
Ага, понятно. Слово «бессмертным» вы от меня не услышите.
— Двуруким и двуногим.
— А какой срок назначил он для человеческой жизни?
Фу, как грубо.
— Не понимаю вопрос. Что значит «срок для жизни»?
— Объясняю. Сколько времени человек живет на свете?
Вот оно. То, к чему он вел. Сейчас я промахнусь. Скажу слишком много или слишком мало. Но обдумывать вопросы запрещено, это — тоже провал. Ладно, бьем наугад.
— Пока существует мир.
Нет, так говорить нельзя… Хоть и смутный, но все же намек на конечность жизни. Провал! Однако я слышу следующий вопрос. Значит, в этот раз пронесло.
Экзамен идет как обычно. Вопрос — ответ, вопрос — ответ, вопрос — вопрос. Я напряженно ожидаю ловушки. Внезапного удара, который сметет мою тонкую линию обороны и с позором отправит меня из класса. Но его все нет и нет. Вот одна попытка… Отбиваем. Вот еще одна. Изящная, почти незаметная. Давим в зародыше. Профессор хмурится. Ну давай, бей. Но он вдруг улыбается и произносит:
— Поздравляю.
Я думаю, что мне почудилось.
— Что вы сказали?
— Я поздравил вас с успешной сдачей.
Мне кажется, что это происходит во сне. Я сдал экзамен?! Катру продолжает смотреть на меня с улыбкой..
— У меня нет заблуждений по поводу вашей подготовленности. Я прекрасно знаю, что вы продолжаете помнить о смерти. Но вы научились достаточно хорошо скрывать это. Большего от вас и не требуется.
Я молчу — мне нечего сказать в ответ. Слишком давно перестал я верить в возможность этого момента. Неужели это бесконечное издевательство над собой позади? У меня, наверное, сейчас очень глупый вид.
— Спасибо, — говорю я через силу.
— Не за что, — отвечает Катру. — Действительно, не за что.
— Что дальше? — интересуюсь я, обретя наконец способность нормально говорить.
— А разве вы не знаете? Второй контракт, пластическая операция, короткий послеоперационный период, а затем три года в вашем мире, о котором вам теперь так много известно.
Я перевариваю эту информацию и задаю свой главный вопрос:
— Когда мне расскажут о том, что все это значит?
Профессор смотрит на меня с пониманием.
— Завтра. В девять утра вам надлежит быть в комнате номер 40. Упакуйте сегодня все свои вещи и оставьте их с утра в комнате. Их перевезут вслед за вами.
Я киваю. Затем вспоминаю еще одну важную деталь.
— Можно задать вопрос личного характера?
— Разумеется. Хотя, судя по вступлению, ответа вы, скорее всего, не получите.
Наклоняясь вперед и понижая голос, я спрашиваю:
— Вы мне можете сказать, каковы шансы моих друзей пройти экзамен? Если хотите, я пообещаю ничего им не говорить.
Он задумчиво вертит в руках карандаш.
— Я ничего не могу вам сказать. Если скажу, что шансы невелики, они еще, чего доброго, перестанут заниматься. Если сообщу, что они близки к успеху, результат, скорее всего, будет таким же. А в то, что вы сможете смолчать, я, простите, не верю. Лучше уж промолчу я.
Я вздыхаю. Что ж, на ответ особо рассчитывать и не приходилось.
— Еще вопросы? — спрашивает Катру.
Я отрицательно качаю головой. Профессор протягивает руку.
— Желаю успехов и удачи, — потом загадочно добавляет: — Не подведите нас.
Размышляя над его последними словами, я выхожу из класса.
И опять вечер расставания. Только на этот раз провожают меня. Мари и Поль, провалившие сегодняшний экзамен, пытаются казаться веселыми. Я вспоминаю фразу из какой-то книги: «В разлуке три четверти горя берет себе остающийся, уходящий же уносит всего одну четверть». Может быть, обычно это и так. Но сейчас мне кажется, что я забираю с собой все полновесные четыре четверти. Мы стали так близки за эти месяцы.
— Передавай привет Эмилю, — говорит Поль.
Я грустно улыбаюсь.
— Сначала мне надо будет его узнать. И сколько раз он тебе повторял, что он не Эмиль, а Десятый?
Поль мрачнеет. В этой шутке доля правды занимает все сто процентов. Разговор не клеится, мы слишком расстроены неизвестностью, ожидающей всех нас. Наконец наступает момент, когда весь сок выпит, вся еда съедена и все слова сказаны. Мы прощаемся в худшем случае на три года, как выражается Поль, и расходимся по своим комнатам.
