Бен Уинтерс - Последний полицейский
– А, точно, знаю этот район. Симпатичные особнячки. У Ролли Льюиса там дом.
– И его били.
– Ролли?
– Потерпевшего. Смотрите.
Я поворачиваюсь к искаженному лицу страховщика и указываю на желтоватые кровоподтеки на правой скуле:
– Кто-то его хорошенько приложил.
– А, да, это точно.
Дотсет, зевнув, прихлебывает кофе. Ньюгэмпширские власти давно добивались, чтобы на каждый труп вызывали кого-нибудь из прокуратуры. Чтобы, если это окажется убийством, прокурорские с самого начала были в курсе дела. В середине января власти штата ответили на это отказом, сочтя требование излишне обременительным при нынешних необычных обстоятельствах: коллеги Дотсета воронами летели через весь штат на каждый труп, который вовсе не был убийством. Теперь сообщать или не сообщать о 10–54 С оставили на усмотрение следователя. Я обычно иду им навстречу и вызываю прокурорских.
– Еще что новенького, молодой человек? – спрашивает Дотсет. – В сквош до сих пор поигрываешь?
– Я ракетку в руках не держал, сэр, – рассеянно отвечаю я, рассматривая мертвеца.
– Да? С кем же это я тебя перепутал?
Я в задумчивости постукиваю пальцем по подбородку. Зелл был малорослым, примерно пяти футов шести дюймов. Коренастый толстячок. Надо же, мысли неудержимо вертятся в голове. Это потому, что с трупом что-то не так – с трупом или с самоубийством, – и я все пытаюсь сообразить, что именно.
– Телефона нет, – бормочу наконец.
– Что?
– Бумажник на месте и ключи тоже, а мобильного нет.
Дотсет пожимает плечами:
– Выбросил в помойку. Бет свой тоже выкинула. Так паршиво работал, что она решила избавиться от этой дряни.
Я киваю, приговаривая: «Конечно, конечно…» – а сам все разглядываю Зелла.
– И еще, нет записки.
– Да ну? – Он опять пожимает плечами. – Может, ее найдет друг. Или начальник. – Дотсет с улыбкой допивает кофе. – Этот народ всегда оставляет записки. Хотя вроде бы такое дело нынче в объяснениях не нуждается, а?
– Да, сэр, – бормочу я, поглаживая усы, – да, конечно.
На прошлой неделе тысячи паломников со всей Юго-Восточной Азии собрались в Катманду и взошли на костер. Монахи выстроились в круг и возносили молитвы, а потом бросились в пламя. В Центральной Европе продаются DVD с мастер-классами вроде «Как правильно набить карманы камнями» или «Как смешать коктейль из барбитуратов у себя на кухне». На американском Среднем Западе: в Канзас-сити, Сент-Луисе, Де-Мойне – в моде огнестрелы, большинство вышибает себе мозги из дробовика.
А наш Конкорд почему-то стал городом висельников. Тела обнаруживают в кладовках, в сараях, в недостроенных подвалах. В прошлую пятницу один владелец мебельного склада испробовал голливудский метод – привязал к изгибу водосточной трубы пояс от банного халата. Только труба не выдержала, и он свалился во двор живым, переломав все четыре конечности.
– Все равно это трагедия, – равнодушно заявляет Дотсет. – Каждая смерть – трагедия.
Он бросает взгляд на часы: ему пора. Но я все сижу на корточках, все щурюсь на труп страховщика. Питер Зелл выбрал на последний день жизни мятый коричневый костюм и голубую рубашку. Носки в тон, но не совсем: коричневые – только один темный, а другой посветлее. Оба с растянутыми резинками, съехали на лодыжки. Ремень на шее – то, что доктор Фентон назвала бы «лигатура», – хорош: блестящая черная кожа, на золотой пряжке выгравировано «B&R».
– Эй, сыщик! – окликает Дотсет, и я моргаю, подняв на него глаза. – Ты еще что-то хотел сказать?
– Нет, сэр, спасибо.
– Не напрягайся. Работай в охотку, молодой человек.
– Только… постойте!
– Извини?
Я выпрямляюсь, разворачиваюсь к нему:
– Ну вот я намерен кое-кого убить…
Пауза. Дотсет разыгрывает долготерпение мученика – забавляется.
– И живу я в такие времена и в таком городе, где люди то и дело убивают себя. Направо и налево. Это – город висельников.
– Так-так…
– Не стоит ли мне, убив жертву, изобразить самоубийство?
– Возможно.
– Значит, возможно?
– Да-да, возможно. Только вот это… – Дотсет тычет большим пальцем в обмякший труп, – это самоубийство.
Он, подмигнув, толкает дверь туалета и оставляет меня наедине с Питером Зеллом.
* * *– Так что, Тянучка, вызываем тележку мясника или сами вскроем подарочек?
Я отвечаю Майкельсону суровым неодобрительным взглядом. Терпеть не могу это наигранное бездушие, жесткий юморок вроде «тележки мясника» и всяких там «подарочков», а Ричи Майкельсон знает, что я этого терпеть не могу, и нарочно меня дразнит. Он дожидался под дверью туалета. Теоретически охранял место преступления, а практически жевал яичный макмаффин прямо из желтой целлофановой обертки и капал светлым жиром на форменную рубашку.
– Брось, Майкельсон. Здесь человек умер.
– Прости, Тянучка.
От этой клички я тоже не в восторге, и это Ричи прекрасно известно.
– Через час сюда подъедет кто-нибудь от доктора Фентон, – говорю я, и Майкельсон кивает, рыгнув в кулак.
– Отдашь ей? – Он комкает и бросает в мусор обертку от завтрака. – Я думал, она больше не занимается самоубийцами.
– На усмотрение следователя, – отвечаю я, – а я считаю, что в данном случае вскрытие показано.
– Да ну?
– Вот и «ну»!
Ему, в сущности, все равно. А Триш Макконнелл тем временем уже работает. Она в дальнем конце зала – маленькая подвижная женщина с черным хвостиком волос из-под форменной фуражки. Приперла к сифону с содовой компанию подростков и снимает показания. Ручка так и летает над блокнотом. Макконнелл не ждет указаний следователя, а предугадывает их. Макконнелл мне нравится.
– Хотя, знаешь, – тянет Майкельсон просто разговора ради, хочет меня достать, – сверху велели, чтобы мы сворачивались побыстрее.
– Знаю.
– Стабильность и единство населения, вся эта мура…
– Да.
– К тому же владелец вот-вот взорвется – клиентам руки помыть негде.
Майкельсон показывает глазами на прилавок, из-за которого на нас пялится краснолицый хозяин «Макдоналдса». Его грозный взгляд довольно смешон на фоне ярко-желтой рубахи и жилетки в цвет кетчупа. Для него каждая минута в присутствии полиции – потерянная выручка, и понятно, что этот тип уже тыкал бы пальцем мне в лицо, не опасайся он ареста по статье шестнадцатой. Рядом околачивается юнец, который, прикрываясь отросшими волосами, стреляет глазами то на сердитого начальника, то на пару полицейских, решая, кому уделить больше презрения.
– Обойдется, – говорю я Майкельсону. – В прошлом году часов на шесть или даже двенадцать закрыли бы все место преступления, а не только мужской сортир.
