Марк Ходдер - Экспедиция в Лунные Горы
— Давай секунду отдохнем, — сказал Уэллс. — Проклятая нога чертовски болит.
— Хорошо.
Бёртон прислонился к одному из арахноидов и согнал муху с лица.
Дремлющие воспоминания пробудились. Он пытался вспомнить последнюю встречу с лордом Пальмерстоном.
«Заткнитесь ко всем чертям, Бёртон! Неужели при каждой нашей встрече я должен терпеть вашу наглость? Не собираюсь! У вас есть приказ! Выполняйте вашу чертову работу, капитан!»
Эхо от голоса премьер-министра гуляло по далекой комнате его сознания, но он никак не мог привязать слова к какому-нибудь конкретному событию.
— То есть он в Таборе? — спросил Бёртон.
— Пальмерстон? Да. Под домашним арестом. Мне кажется невероятным, но все еще есть люди, поддерживающие его — например мой редактор — так что скорее всего ему не придется предстать перед взводом стрелков, как он того заслуживает. Ты знаешь, как он испоганил конституцию?
— Нет, и как?
— В 1840 году он, используя Акт о Регентстве, сумел сделать Альберта королем, оттеснив в сторону Эрнеста Августа Ганноверского. Но, одновременно, он не позаботился о том, что может произойти впоследствии — в момент смерти короля Альберта не было никаких четких правил наследования. Ха! В 1900, я, как и многие другие, был неколебимым республиканцем; так что когда король, в конце концов, сыграл в ящик, я с радостью слышал призывы к упразднению монархии. Конечно, не менее громко орали и против этой идеи. Положение накалилось, и я, как журналист, подогревал его еще больше. Начались беспорядки, и, боюсь, я подстрекал толпу. Захваченный историей, Ричард, человек не видит дальше собственного носа. В любом случае Пальмерстон растерялся, и именно в этот момент Бисмарк обрушился на нас. Сейчас я чувствую себя дураком. Во время войны фигура на носу корабля поднимает моральный дух армии. Я должен был понять это, но тогда я был идеалистом. Я даже верил, что человеческая раса способна построить Утопию. Ха! Идиот!
Они еще пару минут помедлили около машин, влажность давила им на плечи, потом пошли дальше, пересекли линию танков и стали подниматься по отлогому склону, ведущему на гребень. Земля был сухая, потрескавшаяся и пыльная, там и здесь высились отдельно стоящие островки слоновьей травы.
На земле виднелись большие черные полосы:
— Выжигали плотоядные растения, — объяснил Уэллс. — Хорошо, что еще несколько недель не будет дождя. Но в то мгновение, как первая капля упадет на землю, жди беды — это чертовы кровососы буквально выпрыгнут наружу!
Индийский океан, сверкающая бирюзовая линия, лежал далеко справа от них, а слева, на горизонте, мерцали и колыхались пики Усагарских гор.
— Давай не будем уклоняться от нашей темы, — сказал Уэллс. — Я попытаюсь вспомнить твою биографию. Если я ошибаюсь, в 1859 году ты вернулся из неудачной экспедиции. Тебе не удалось найти истоки Нила и ты — более или менее — исчез из глаз публики и работал над многочисленными книгами, включая твой перевод «Арабских Ночей», который — могу я добавить — выдающееся достижение.
— «Книга Тысячи и одной Ночи», — поправил его Бёртон. — Спасибо, но, пожалуйста, не говори больше о ней. Я еще не закончил проклятый перевод. По меньшей мере, мне так кажется.
Он помог своему спутнику перейти через упавшее дерево, кишевшее белыми муравьями, и пробормотал.
— Странно, что ты заговорил о поиске истока Нила. В то же мгновение я вспомнил о нем, но, чувствую, я сделал вторую попытку.
— Не думаю. И, безусловно, это нигде не записано. Истоки Нила были обнаружены...
— Нет! — остановил его Бёртон. — Не говори мне. Я не хочу знать. Если я действительно из 1863, и я вернусь туда, то, возможно, перепишу историю.
— Ты думаешь, что сможешь вернуться в свое время? Как?
Бёртон пожал плечами.
— По-моему не сможешь, — заметил Уэллс. — Иначе этого разговора бы не было, потому что ты бы сделал что-нибудь и предотвратил эту войну.
— Ах, Берти, это парадокс, — ответил Бёртон. — Если я вернусь назад и сумею добиться того, чего, согласно твоей истории, не смог добиться, ты все равно останешься здесь, зная, что я это не сделал. Однако я все еще буду существовать в том времени, где это сделал. И в моем будущем есть Герберт Джордж Уэллс, который это знает.
— Погоди, погоди! Я пытаюсь понять твои слова.
— Да, согласен, нужно напрячь серое вещество, особенно если — как у меня — в нем полно дыр, как в швейцарском сыре. Все эти дни я слышу, как говорю, но зачастую не понимаю, что именно сказал.
Бёртон вынул из кармана платок и вытер пот с шеи.
— Но внутренний голос говорит мне, что, если я вернусь назад в прошлое и там что-нибудь поменяю, это вызовет новую цепочку событий, которая приведет к еще большим расхождениям с первоначальной историей.
Уэллс присвистнул.
— Тем не менее первоначальная история все еще существует, потому что ты попал сюда из нее.
— В точности.
— То есть ты разделил действительность напополам.
— Вероятно.
— Как божественный аргонавт времени[5], — задумчиво сказал Уэллс.
— Что?
— Хмм. Не обращай внимания, подумал вслух.
Они присоединились к маленькой группе офицеров, собравшихся на вершине гребня. Уэллс указал на одного из них и прошептал:
— Генерал Эйткен. Он руководит всей операцией.
Бёртон одернул куртку цвета хаки, которую считал слишком тяжелой для этого климата. Ему было душно и неудобно. Пот заливал глаза. Он протер их, увидел перед собой открывшуюся картину и мгновенно забыл все свое недовольство.
Через кривую линзу обжигающей африканской жары казалось, что Дар-эс-Салам дрожит и колеблется как мираж. Маленький белый город прильнул к побережью естественной гавани. Большие колониальные здания горбились в центре и вокруг порта, в котором стоял немецкий легкий крейсер; над западными окрестностями возвышалась высокая металлическая башня. В остальном город был совершенно плоский, одноэтажные здания вытянулись вдоль обсаженных деревьями грязных дорог и по границам маленьких далеких ферм.
Дар-эс-Салам окружала полоса зеленых кустов.
— Отсюда они кажутся маленькими, но, на самом деле, это артиллерийский растения, — заметил Уэллс. За ними тянулись немецкие траншеи, пересекавшие местность вплоть до второй полосы растительности, красных тростников. Британские траншеи занимали пространство между тростниками и гребнем.
Бёртона как будто ударили по голове, и он внезапно вспомнил Крым, где, как и на этой ужасной войне, земля была изрезана, изрыта и перевернута артиллерийскими снарядами. Несколько недель назад сильные дожди затопили местность перед ним, и с тех пор безжалостное солнце обжигало перекошенный ужасный ландшафт. Он был также пропитан кровью и заправлен ломтями мяса, людей и животных, а его зловоние атаковало ноздри Бёртона даже на таком расстоянии. Куски разбитых механизмов поднимались из перемешанной истерзанной земли как вырытые кости. Это было неестественно. Это было ужасно. Это было отвратительно.
