Сергей Тепляков - Флешка
При всем этом на словах она хотела бы прожить тихо и незаметно, чуть ли не копошась в огороде.
Жанна начала раздеваться. Сбоку от кровати был во всю стену зеркальный шкаф, и Жанна видела себя в нем. Она разделась совсем, встала на постель на колени и начала рассматривать себя. Тело было что надо – торчащая грудь, плоский живот, небольшой зад. «Надо было все же затащить этого мужика на ночь… – подумала она о Филиппе, чувствую сладкую истому в низу живота – все же поцелуи раздразнили ее. – Вот как теперь спать? Да и для дела пригодилось бы – надо покрепче его к себе привязать».
Секс ей нравился, хотя в любовь она не верила и за мужчинами признавала только прикладную пользу. Так некоторые не любят собак или кошек, но тем не менее могут иногда их погладить, даже почесать за ухом, и уж тем более не против, если собака сидит на цепи, а кошка ловит мышей.
Она подумала, что завтра надо как-то встретиться с Филиппом и, если получится, переспать.
«А не испугается? – засомневалась она. – Чего, скажет, этой мымре московской от меня надо?».
Тут она повернулась к зеркалу так, что видела часть своей спины и зада.
«Если он все это увидит, то о мымре не успеет и подумать…» – усмехнулась она.
На самом деле ей было не так уж весело. Мыслями о Филиппе, разглядыванием своего тела, она хотела отвлечь себя от тягостных раздумий – и никак не могла. Некоторое время назад она спланировала большой карьерный прыжок и для этого начала спать с одним из самых больших начальников в администрации президента. Одновременно был у нее паренек – далеко не начальник, клерк, но имевший доступ к секретной информации, за которую тоже приходилось платить телом. Жанна понимала, что двое любовников на одной работе – это все-таки чересчур, но все закрутилось как-то само собой. Желая подложить бомбу, она и сама встала на мину, и теперь не знала, как с нее сойти.
Оставалось надеяться лишь на то, что удачное выполнение нынешнего поручения занесет ее так высоко, что этих двоих нынешних любовников она не увидит больше никогда.
«Надеюсь, Филипп знает толк в сексе… – подумала она. – А то и правда придется Громова заманивать. Только которого? Или обоих?». Она представила себе эту картину и засмеялась. Отдельным удовольствием было то, что мысли о мине под собственными ногами тут же улетели куда-то, провалились, будто в унитазную дыру. «Великое дело – секс… – подумала Жанна. – Только подумаешь – и уже легчает». Распаляя себя разными картинами, она выключила свет и забралась под одеяло…
11
Закончив разговор с Жанной, Шурков откинулся в кресле и уставился на стол невидящими глазами. Шуркову не было еще и пятидесяти, а на вид он был еще моложе. Лицо с красивыми чертами, безразличные глаза и общий скучающий вид не говорили о возрасте никак, вот разве что чуть выдавала небольшая седина. Точно так же ничего не говорили о хозяине ни одежда, ни его кабинет.
Профессией Шуркова были политические мистификации в особо крупных размерах, и главной его мистификацией был он сам. Одним из удовольствий его жизни было ничего не сказать о себе и узнавать потом, что же там о нем придумали. Иногда, впрочем, костер обсуждений затухал – тогда он подбрасывал поленьев: например, несколько лет назад дал сфотографировать свой кабинет и блогеры потом гадали, зачем ему полное собрание сочинений Салтыкова-Щедрина, почему среди из всех томов Достоевского нет томика с «Братьями Карамазовыми», и с намеком ли выставлен обложкой наружу «Словарь в помощь избирателю» издания 1937 года. Больше всего блогеров возмутил прямой телефон к председателю Верховного Суда. «Что за дела они там обсуждают?» – вопрошал один из блогеров. Шурков посмеивался – вот для таких вопросов он и дал все сфотографировать. Был, был, конечно, от этих вопросов и вред, но пользы имелось неизмеримо больше – за обсуждением книжек и телефонов у всех этих блогеров не оставалось времени и энергии на главное, на борьбу. Кроме того, «разделяй и властвуй» никто не отменял. «Да в России, к тому же, все и сами рады разделиться, разбежаться и кусать друг друга в незащищенные места»… – с усмешкой подумал Шурков, вставая и глядя на себя в зеркало, на свой галстук, на свой костюм – один из его бесчисленных серых костюмов.
Одному глянцевому журналу, интересовавшемуся, почему у него костюмы всегда серого цвета, он ответил: «Существуют 375 оттенков серого, и очень трудно понять, какой из них твой». Фраза была как фраза, сказал и сказал. Но разные комментаторы тут же начали писать, что это «программное высказывание», и суть его в паническом страхе власти в целом и Шуркова лично перед другими цветами – особенно красным и оранжевым.
На людях он смеялся над этим от души, наедине же думал, что противник забил ему гол с его же подачи. «Как они быстро учатся… – подумал он тогда, хмурясь, – теперь у них, о чем бы ни говорили, получается «Карфаген должен быть разрушен»…
«Разрушен? Или на наш век Карфагена хватит?» – тревожно подумал Шурков, и эта тревожность мыслей не понравилась ему – прежде никакой тревожности не было.
Перед разговором с Жанной он как раз читал книгу Филиппа Третьякова. Не то, чтобы она слишком уж заинтересовала его – но, обладая практически неограниченным ресурсом, отчего не проверить интересную версию? Шурков не был материалистом, он признавал, что миров может быть много и они могут быть разными – параллельными, перпендикулярными, приходящимися к нашему под острым или тупым углом. Идея о том, что все уже было, казалась ему разумной – все ведь и правда уже было. «Развитие человечества идет по спирали, и ладно бы… – думал Шурков.
– Но что-то в последнее время человечество слишком быстро стало нарезать круги»… Именно это – скорость оборачиваемости идей, исчерпаемости до полного обнуления – в последнее время очень угнетало его. Прежде было легче, еще совсем недавно на одной идее можно было прожить лет пять, а раньше и того дольше. «При Брежневе сказали – развитой социализм – и как минимум двадцать лет в это верили… – подумал Шурков, сам бывший когда-то и пионером, и комсомольцем, на этом комсомоле и поднявшийся. – А теперь»…
Когда Шурков придумал вместо сырьевого придатка назвать Россию «энергетической супердержавой», он думал, что следующий креатив понадобится лет через тридцать. Но шевелить мозгами пришлось уже года через три. Потом он придумал «суверенную демократию». Это с самого начала была ущербная мысль – на слово «демократия» у народа давно, еще с ельцинских времен, был рвотный рефлекс, и слово «суверенная» здесь ничего не изменило. Следующая находка – «стабилизация» – была еще неудачнее: какая стабилизация, если цены на все росли два раза в год по-крупному, а по мелочи – ежемесячно, и это было никак не спрятать? Однако вера руководства страны в то, что можно найти какое-то волшебное слово, которое все объяснит в лучшем виде, была велика, и Шурков не хотел эту веру разрушать – эту веру он когда-то руководству внушил, на этой вере и держался.
