Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

– Итак, господа, с почином! – сказал Шаляпин.

– С почином, – согласился Толстой, и отложил блокнот, в котором, на глазок, написано было немало. Писал он карандашом, простеньким, с медным колпачком‑наконечником, защищающим грифель от случайной поломки.

– По этому поводу предлагаю шампанского. Любезнейший, есть у тебя шампанское? – обратился он к буфетчице, одновременно давая понять, что пребывает в образе, поскольку обращается к буфетчице, словно к ливрейному лакею.

Буфетчица молча поставила на стол четыре чашки кофе по‑военному, то есть из смеси ячменя, цикория, желудей и толикой, не более зернышка на чашку, натурального кофе.

– Итак, господа, за наш дебют, – не выходя из образа, Шаляпин взял простую дешёвенькую чашку, но как взял: казалось, в руке его хрустальный кубок с наилучшим шампанским, которое только бывает в мире.

Увы, подобное перевоплощение доступно не всем. Арехин пил эрзац‑кофе, и никакой шампанской благодати на него не сходило. Зато голова сохранялась ясной, а это‑то и требовалось.

– Вы, Фёдор Иванович, как единственный среди нас профессионал, скажите прямо: выйдет из этого дела что‑нибудь, или все это пустая суета? – спросил Толстой. – Мне семью содержать нужно.

– Скажу, – согласился Шаляпин, поставив чашку на стол. – Если у вас сейчас отходит поезд, который доставит в надежное, солидное место – бросайте всё и бегите на поезд. Но если ваше положение, скажем так, неопределённое, то веселитесь от души, старайтесь получить удовольствие, а опыт вы получите независимо от желания. Нет, никаких огромных барышей ждать вам я не советую. Хорошо, если заработаете столько, сколько за это время заработает мастеровой средней руки. Но много ли среди нас мастеровых? Нет, господа, наша цель здесь – не заработать.

– А какая?

– Учиться, учиться и ещё раз учиться жить сызнова. Не кое‑как, не мастеровым средней руки, тем более не кучером или шоффэром (Шаляпин нарочно исказил последнее слово). Люди искусства должны жить искусством, стремиться не ниши выискивать, а вершины завоевывать. И потому мой добрый совет: старайтесь. Представьте, что фильму эту будут смотреть не пражане, венцы и берлинцы, а сама судьба. Возможно – только возможно! – нам и удастся снискать толику её благосклонности.

– Хорошо, мы поняли, – сказал Дорошевич. – Поняли и благодарны за совет. Но вам‑то это зачем? Вы – звезда мировая, вас хоть сегодня ждут в Париже или в Милане.

– В Нью‑Йорке, – поправил Шаляпин. – Через две недели я отправляюсь в Америку на гастроли.

– Тем более.

– Синематограф даёт возможность проверить, чего я стою без голоса, – Шаляпин вернулся к кофе, давая знать, что хочет помолчать. Побыть без голоса.

Помимо кофе, на столе была и ваза с печеньем. Шаляпин взял одну печенюшку, Дорошевич – две, Толстой же съел все остальные, а что не съел – положил в карман. Сразу видно человека, осознающего долг перед семьёй.

Арехин был не голоден, к тому же за последнее время он набрал два лишних фунта: все‑таки сидеть сиднем часами за шахматным столиком не самое здоровое дело. Во время турнира он позволял себе и шоколад, и икру, и прочие деликатесы – мозгам нужно питаться, дабы быть во всеоружии. Потому ячменно‑желудёвый кофе и печенюшки, из которых ему не досталось ни одной, его не смутили.

Как только последняя печенюшка исчезла в руке Толстого, их позвали на съёмочную площадку.

Процесс, как и говорил Шаляпин, действительно оказался изнурительным, хотя самому Арехину и со стула вставать не приходилось. Сиди истуканом, разве что изредка, как бы случайно, шевельни бесцельно рукой или выразительно моргни, чтобы искушённый зритель понял: с этой куклой всё сложней, чем кажется.

А на переднем плане разворачивались драматические события: люди заламывали руки, тяжело и протяжно вздыхали, пили шампанское (на самом деле сельтерскую воду), бросали в лицо перчатки, подносили к виску миниатюрные пистолеты, а к носу – флаконы с нюхательными солями. Было жарко, свои градусы добавляли кинопрожекторы, бьющие в лицо нестерпимым светом. Но актёры терпели, терпел и Арехин, радуясь, что из контактных линз он выбрал самые тёмные. Сцены снимались вразбивку, и Арехин, сидя в своём углу, ради развлечения составлял различные варианты фильмы, чередуя события то так, то этак. Любопытно, однако, было бы выпустить три, а то и пять вариантов фильмы, отличающиеся друг от друга технически лишь порядком сцен, а в итоге получилось бы три или пять различных историй. И ведь выгоды какие были бы! Интересно, почему до него никто до подобного не додумался? Инерция мышления или есть подводные камни, которых он не знает?

Наконец, первый съёмочный день завершился: у оператора кончилась плёнка.

Актёры неспешно разгримировывались в крохотной комнате, которую торжественно величали «артистической уборной». Единственный студийный гримёр не в силах был помочь всем, и занимался преимущественно Толстым. То ли Толстой показался ему самым беспомощным, то ли, напротив, самым властным.

Шаляпин подошёл было к Арехину, желая помочь, но с удивлением увидел, что тот управился сам.

– Вы, верно, играли в любительских спектаклях? – спросил он.

– Некоторым образом, – Арехин сменил линзы на очки, и был тому рад несказанно. Кокаин кокаином, а глаза всё же режет.

– И всё‑таки позвольте пару советов, – и Шаляпин поделился тайнами грима. Пригодятся.

Тем временем и все остальные привели себя в обычный, неартистический вид. Ассистент режиссера раздал каждому по талону.

– По этому талону можете пообедать в кафе «У братьев», это на этой же улице, квартал вниз, – пояснил он.

– Вы с нами? – спросил Толстой Шаляпина.

– Увы, нет. Мне сейчас на вечер в честь какого‑то банка, – сказал Шаляпин.

– Тогда, быть может…

– Разумеется, разумеется, – сказал Федор Иванович и отдал талон Толстому.

С уходом Шаляпина всё поскучнело.

– Что ж, не всем ходить по банкетам, а «У братьев» кормят вполне прилично, проверено. Гурьевской каши не подадут, но гуляш с кнедликами там выше похвал, – не дал вечеру испортиться Аверченко. – Пора, господа, пора.

Вчетвером – Аверченко, Толстой, Дорошевич и сам Арехин, – они вышли на улицу. Солнце клонилось к закату, но до сумерек времени было предостаточно. Конец мая, время долгих светлых вечеров и коротких соловьиных ночей.

Тёплый ветерок, девушки с кавалерами неспешно гуляют под липами, каштанами и прочими романтическими деревьями, извозчики, никого не ругающие, лошади с подвязанными под хвостами навозоприёмниками – всё дышало миром и покоем. Да и пора бы.

Кафе оказалось рядом, даже слишком рядом – Арехин был бы не прочь пройти ещё два‑три квартала, остывая от суматохи творческого процесса.

Они вошли.

– Господа, садимся вместе, только вместе! – в отсутствии Шаляпина пост председателя занял Толстой. Никто и не претендовал.

Кельнер проводил их к столу на шестерых, за которым поместились бы и восемь человек послевоенной комплекции.

По талонам полагался порционный обед, в ожидании которого им предложили по кружке пива.

Арехин отодвинул кружку в сторону.

– Не нравится? А по мне, так очень даже приличное пиво, – сказал Аверченко.

– Я на диете, – объяснил Арехин.

– Тогда позвольте, не пропадать же добру, – перехватил кружку Толстой.

– На здоровье.

Аверченко только крякнул, и, немного подумав, заказал рюмку сливовицы – уже на живые деньги.

В финале обеда был подан кофе, где ячменя было немного меньше, а натурального кофе немного больше, нежели в том, что подавали в буфете.

– Я слышал, что Гавелы собираются перенести студию из Праги в предместье, кажется, в Баррандов – там и дешевле выйдет, и просторнее, – сказал Дорошевич.

– За чем же дело? – скорее, для поддержки разговора, чем из любопытства, спросил Аверченко.

– Как обычно, за деньгами.

– С деньгами создать не фокус хоть студию, хоть газету, хоть цирк шапито, – сказал Толстой. Дополнительная кружка пива сделала его добродушным. – Будь у меня сто тысяч золотом, уж я бы тогда…