Павел Амнуэль - Что там, за дверью?
— Это твой дом, и это твой муж перед Творцом.
Он зажег десяток свечей и расставил их по углам, чтобы освещение было относительно равномерным. В мерцающем свете Кэтти тоже замерцала, как рождественская игрушка, как снежная девушка, подруга Санта Клауса.
— Сегодня Рождество, — сказал Мейсон, — ты понимаешь, как это важно — войти в свой дом в рождественскую ночь?
— Да, — сказала Кэтти. — Вот здесь я лежала, когда упала с лестницы.
— Не здесь, — мягко поправил Мейсон. — Того замка давно нет, даже развалины не сохранились. А это наш с тобой дом. Здесь тебе будет хорошо. Ты сможешь теперь приходить прямо сюда?
— Конечно, — сказала Кэтти. — Теперь только так и возможно.
Мейсон поднял с пола принесенную еще днем бутылку шампанского и выстрелил вверх пробкой. До потолка пробка не долетела. Из одного бокала Мейсон выпил сам, а другой поднес ко рту Кэтти, и она пригубила.
— Знаешь, — сказала она, — мне кажется, я почувствовала вкус. Очень вкусное вино, Джош.
— Ты можешь ощущать вкус? — вырвалось у Мейсона, и он сразу прикусил язык. Конечно, она не ощущала вкуса, нужно думать перед тем, как что-то говорить в присутствии Кэтти, она такая ранимая. Господи, только бы ничем ее не обидеть, иначе…
— Мне кажется, — задумчиво произнесла Кэтти, проведя белой ладонью над бокалом, — что я помню вкус вина… Да, помню. Ты знаешь, Джош, может, это даже и не вкус вина вовсе, а что-то совершенно другое, приятное, горьковатое и брызжущее, мне не с чем сравнивать, и, может, на самом деле я вспомнила вкус яблока или груши…
— Прости, если я…
— Нет, это ты меня прости за то, что тебе приходится справлять Рождество в этой холодной комнате…
— Тебе холодно?
— Мне — нет, конечно, а ты дрожишь.
— Совсем не от холода, Кэтти.
— Да, я понимаю, Джош. Позволь, я тебя поцелую, милый. Закрой глаза.
Он закрыл глаза и застыл на месте. Сквозь неплотно сжатые веки проникал мерцающий неверный свет и какое-то движение — скорее всего, просто перед глазами плыли разноцветные круги, Мейсон понимал, что не почувствует прикосновения, не ощутит губ Кэтти, но воображение способно…
Его губ коснулось нечто… движение воздуха… крыло пролетевшей птицы… чья-то материализованная мысль. Прикосновение было горячим и одновременно холодным, быстрым, как удар очень слабым током, и долгим, как падение легкого перышка…
Оно было…
Оно было — вот что главное. Открыв глаза и увидев, что Кэтти стоит у окна и смотрит на взошедшую луну, Мейсон точно знал: поцелуй был настоящим. Самым нежным — Оливия никогда не целовала его так целомудренно. Самым страстным — Оливия даже и способна не была на что-нибудь подобное.
— Кэтти, — позвал Мейсон.
— Что, любимый? — спросила она, не отводя взгляда от светлевшего блюда луны.
— Это твой дом, это наш дом, я твой муж, ты моя жена. Аминь.
— Аминь, — сказала она, повернулась к Мейсону и посмотрела ему в глаза.
В ее взгляде впервые не было ни вселенской тоски, ни женской печали. Глаза Кэтти сияли.
* * *К весне за Мейсоном прочно закрепилось в деревне прозвище «Блаженный», и когда он раз или два в неделю появлялся на центральной улице с претенциозным названием Пиккадилли, чтобы закупить еды, каких-нибудь товаров для дома или свежих газет, к нему никто не подходил с бесполезными расспросами, но все смотрели исподтишка, отмечали его прогрессирующую худобу, бледность и взгляд… да, несомненно, взгляд блаженного, нормальный человек разве будет смотреть вокруг с таким видом, словно людей нет, одни лишь призраки, от которых лучше держаться подальше? Впрочем, именно с призраками, наверно, Мейсону теперь общаться сподручнее, вот и дом свой новый в виде старинного замка он выстроил, понятно, с той самой целью, о которой с лета твердил аптекарь Маковер; ему до поры до времени не верили, а теперь-то все, конечно, убедились, что он был прав: в том доме нечисто, и Мейсон непременно сведет себя с ума, если уже не…
В Бирмингеме состоялся суд, на котором адвокат Мейсона дрался, по его словам, как лев, но, конечно, процесс проиграл — судью до глубины души возмутило, что ответчик не пожелал не только прибыть лично, но даже прислать собственноручно написанное объяснение своего странного поведения, вынудившего жену и ребенка покинуть дом, в котором они счастливо прожили много лет.
Суд присудил алименты, разделил имущество, причем Мейсону достались мастерская по ремонту сельскохозяйственной техники и новый дом, построенный на краю участка — на это сооружение Оливия не смогла наложить свою тяжелую руку по той причине, что деньги были выплачены не с общего супружеского счета, а со счета, открытого еще родителями Мейсона и перешедшего к нему по наследству. Отец хотел, чтобы сын получил образование, но потрачены деньги оказались совсем на другие цели, и с этим он уж ничего не мог поделать. Разве что явиться с того света, чтобы прочесть сыну последнюю нотацию…
Конечно, отец не пришел. Он умер в своей постели, а не был убит, как бедная Кэтти. Только погибшие насильственной смертью приходят на то место, где расстались с жизнью.
Господи, как хорошо, что Кэтти…
Мейсон заставлял себя не думать об этом, но мысль бывает быстрой, как молния, проскакивает мгновенно, оставляя послемыслие, как послевкусие, от которого не избавиться: хорошо, что Кэтти была убита, а не умерла своей смертью. Нехорошо так думать, дурно, это грех. Но так думалось, и Мейсон ничего не мог с собой поделать.
Снег сошел в середине марта, Малькольм с рабочими приехали еще раньше, как только установилась ясная погода, и до Пасхи, которая в том году пришлась на начало апреля, завершили все работы: покрасили стены, провели и подключили коммуникации, а потом из магазина «Гроувз» завезли заказанную Мейсоном по каталогам мебель. Старый дом, в котором Мейсон прожил всю жизнь, стоял заброшенный, Оливия, которой дом теперь принадлежал по постановлению суда, не торопилась возвращаться и, наверно, наметила строение к продаже, о чем Мейсону вполне прозрачно намекнул Эддингтон, хозяин недавно открывшейся в Ингберчуэрде фирмы по торговле недвижимостью.
За неделю до Пасхи, в теплый погожий весенний день, когда в лесу запели первые птицы, Мейсон распахнул ворота участка, всю зиму запертые на огромный замок, и каждый проезжавший по дороге из Ингберчуэрда в Манчестер мог прочитать на огромном транспаранте: «Замок XVI века. Эпоха Елизаветы».
В первый же день сотни жителей Ингберчуэрда посетили новую местную достопримечательность, заплатили по шиллингу за вход, а некоторые даже по два, чтобы иметь возможность дважды обойти все комнаты и убедиться в отсутствии призраков или иных проявлений потустороннего мира. Билеты у входа продавала все та же миссис Турнейл, на которую ходившие по деревне слухи не производили никакого впечатления. Нанятый Мейсоном экскурсовод — Нейл Коллинз, молодой парень из Манчестера, учившийся на последнем курсе университета по специальности «история средневековой Англии», — очень увлекательно рассказывал о временах королевы Елизаветы, о смерти Марии Стюарт, о дворцовых интригах и рыцарских турнирах, Мейсон и сам узнал много нового и лучше представлял теперь, как жила его любимая Кэтти в ту эпоху, когда женщин носили на руках, но считали их все же людьми второго сорта, и даже королевы не могли чувствовать себя уверенно на своем троне, если рядом не было мужчины — фаворита, любовника, — принимавшего важные для государства решения.
