Марк Ходдер - Экспедиция в Лунные Горы
— Поэт с чертовыми фараонами?
— Полицейский горшечник, — гордо сказал Суинбёрн. — Взвод керамики. Отойдите в сторону, пожалуйста.
Траунс уперся плечом в дверь и толкнул, человек отлетел назад.
— Как вас зовут? — сказал он, входя в дом.
Человек в полосатой пижаме, который был бы выше, если бы не искривленные рахитом ноги, стоял, дрожа от утреннего холодка. На всклокоченных коричневых волосах был надет ночной колпак, на больших ногах — шерстяные носки. Из дырки на левой ноге высовывался большой палец. Узловатая ладонь сжимала дымящуюся кукурузную трубку.
— Мэтью Келлер, шоб я сдох. Вы не могете вламываться в мою хазу вот так!
— Могу, еще как могу! Вы владелец?
— Ну. А теперь убирайтесь!
— Еще нет. Вы сдавали верхний этаж Пимлико, а?
— У-ух, наконец-то я избавился от этого долбанного ублюдка.
— От него одни неприятности, а?
— Угу! Вечно пьяный ворюга.
— Не был ли у него какой-нибудь иностранец?
— Был, неделю назад. Толстый, как свинья.
— Имя?
— Хрен его знает.
— Национальность.
— Хрен знает.
— Пышные усы?
— Ага! Но я должен одеться, черт побери.
— Вы не уйдете, пока я не разрешу. Нам надо осмотреть комнаты Пимлико.
— Они заперты.
— У вас есть второй ключ?
— Да.
— Несите сюда.
Келлер беспокойно вздохнул.
— Бегите за ним, черт побери! — взорвался Траунс.
Владелец дома вздрогнул, подошел к задней стене маленькой прихожей, открыл дверь за лестницей и снял с крючка ключ. Потом вернулся и предал его детективу.
Траунс тяжело потопал вверх по лестнице, Суинбёрн за ним. Бёртон, пропуская Суинберна перед собой, заметил, что улыбка его помощника как-то увяла.
Эмоции Суинбёрна, такие же жгучие и буйные, как и его волосы, всегда быстро менялись, никогда не были последовательными и, чаще всего, совершенно неуместными. Физиологическое состояние поэта заставляло его чувствовать боль как удовольствие, и, как подозревал Бёртон, могло быть источником его необычного непредсказуемого характера. Он впитывал эмоциональные травмы, вроде гибели Бендиша, и прятал их за странным поведением, которое — увы! — часто включало себя большое количество алкоголя. Суинбёрн не мог судить о том, что может повредить ему, и это делало его одним из самых храбрых — и угрожающе саморазрушительных — людей, которых только встречал Бёртон.
— Идите за нами, мистер Келлер, — сказал Траунс. — Я не хочу терять вас из вида.
— Никуда я не пойду, — попытался протестовать Келлер, но сдался и, постанывая, поплелся за неожиданными посетителями по лестнице вверх. — Ноги, — пожаловался он. — Дерьмовые, как жисть.
Квартира Пимлико состояла из жилой комнаты и кухни. В ней воняло прогорклым свиным жиром и беконом, и ее давненько не чистили. На полу валялась поношенная одежда. На туалетном столике, прямо перед расколотым зеркалом, стоял фаянсовый умывальник с затхлой водой и толстой линией грязи, окружавшей его изнутри. Рядом лежали опасная бритва и грязный кусок мыла. Провисшая незаправленная кровать, на стуле — непогашенные счета с местных собачьих бегов, под окном — выпуски Лидс Экзаминер.
Суинбёрн и Келлер остановились на площадке, а Бёртон и Траунс вошли в квартиру.
— Записная книжка! — воскликнул человек из Скотланд-Ярда, поднимая с кровати маленький переплетенный томик. Он тщательно перелистал ее, страница за страницей. — Ничего, кроме ставок на собак. Он был игрок, этот парень, Пимлико.
— Неудачник, вот кем он был, — сказал Келлер. — Терял каждый долбанный пенни, который зарабатывал. Всегда опаздывал с арендной платой.
— Кем он работал? — спросил Бёртон.
— На фабрике Прайд-Манучи, паковал паросипеды в ящики, которые потом посылали в Ковентри. Но ему дали под зад коленом пару недель назад, когда отловили на воровстве.
Брови Бёртона поднялись.
— Что произошло?
— Ерунда, забрался через окно в «Кошку и Скрипку», свистнул пару бутылок виски, и прыгнул прямо в руки фараонов. Просидел ночь на холодке.
Траунс нахмурился.
— Только одну ночь? За кражу в пабе?
— Ну.
— Где его держали?
— Полицейский участок на Фарроу-лайн.
Спустя пару минут детектив позвал Бёртона, который обыскивал кухню.
— Капитан, что скажешь?
Траунс указал на голые доски пола около окна. Бёртон подошел туда и увидел маленькое пятно от какой-то черноватой и волокнистой жидкости. Он присел на корточки, вынул из кармана карандаш, его концом поскреб высохшее вещество и поднес к носу.
И вздрогнул от отвращения.
— Воняет гнилыми зубами и еще чем-то. Мистер Келлер, Пимлико жевал табак?
— Не-а. Дымил Оденс Флейком, как и я.
Бёртон встал.
— Когда-то я изучал табачные запахи, — сказал он Траунсу. — Я уверен, что это прусский жевательный табак. В Англии достать почти невозможно.
— И ты думаешь, что его оставил этот иностранец? То есть наш убийца — немец?
— Да, по-моему.
Еще двадцать минут они обыскивали квартиру, но больше не нашли ничего полезного.
— Вот теперь, — сказал Транс, — мы покидаем вас, мистер Келлер.
— Да-а, и, надеюсь, больше никогда не увижу ваши рожи, — пробормотал хозяин дома.
Они уже спустились по лестнице, когда он добавил:
— Он все ждал, что ему переведут капусту, урод.
Траунс остановился.
— Что?
— Пимлико. Он все ждал капусту, говорил, что тогда заплатит мне должок за аренду.
— Деньги? Откуда?
— Хрен знает.
Оказавшись снаружи, человек из Ярда посмотрел на бледно-серое небо.
— Начиная с сегодняшнего дня, я официально в продолжительном отпуске, — сказал он, — но будь я проклят, если оставлю это так. — Он повернулся к Бёртону. — Следующая остановка — Фарроу-лайн. Я хочу знать, почему освободили Пимлико.
Они вернулись к винтостульям и поднялись в воздух. Опять пришлось остановиться и узнать у констебля куда лететь. Наконец, спустя четверть часа, они приземлились перед полицейским участком. Бёртон и Суинберн остались снаружи, Транс вошел внутрь. Он вышел через двадцать минут, в течении которых поэт обсуждал с другом свой последний проект «Аталанта в Калидоне».
— Я собираюсь усилить атеистическое чувство в поэме, в память старины Бендиша, — сказал он. — Он собирался вбить последние гвозди в гроб, который Дарвин построил для Бога.
— Том похвалил бы тебя, — ответил Бёртон. — При всех своих проказах, он высоко ценил тебя, Алджи, и обожал твою поэзию. Он был одним из самых преданных твоих защитников.
В глазах поэта появилась нехарактерная для него жестокость. — Ты помнишь, как я рассказывал тебе, что в юности мечтал стать офицером-кавалеристом?
