Надежда Попова - Природа зверя
– За мной, – скомандовал Курт, никак на очевидное замечание не ответив.
К собравшимся они приблизились, когда к окруженному чуть припорошенным хворостом столбу уже шагнули двое с горящими факелами, одаряя привязанного к тонкому кривому бревну человека взглядами ненавидящими и испуганными. В сторону явившихся чужаков собравшиеся обернулись, глядя недобро и настороженно. Заметили их не сразу, всецело поглощенные происходящим.
– Ни шагу больше, – остерег Курт и без того неподвижно замерших факельщиков, и во внезапной всеобщей тишине не сразу отозвался голос стоящего впереди крестьянина.
– А вам-то чё? – выступив чуть вперед, поинтересовался он. – Я староста, суд наш постановил наказание, и все законно. Вы, господин, езжайте себе или обождите, если имеете до нас какой интерес. Я так мыслю, это дело скорое.
– Ошибаешься, – возразил Курт, с неохотой расстегивая ворот и извлекая на свет Божий цепь с медальоном, покрытым всем знакомой чеканкой. – Дело это долгое. Чтобы тело прогорело полностью, нужно несколько часов, а после останки надлежит еще разбить вручную – иначе в прах оно не обратится, останутся обгорелые кости. Да и прежде он будет гореть приличное время, пока испустит дух. Только этого топлива, что вы тут натащили, не хватит даже на козу-недоростка. Уж поверь знатоку… Святая Инквизиция, – представился он, оставив Сигнум висеть поверх фельдрока. – А теперь потрудись разъяснить, что тут происходит.
– Инквизиция!
Вопреки ожиданиям, в прозвучавшем восклицании не было ни ужаса, ни растерянности – скорее, возглас был неуместно оживленным и почти радостным; люди в толпе заговорили разом, переглядываясь друг с другом и устремляя на осужденного ими взгляды грозящие и мстительные, торжествующие, словно бы для подтверждения справедливости их возмездия с небес спустился сам Господь, порицая грешника.
– Весьма ко времени, – одобрил староста, махнув рукою через плечо на молчаливого человека у столба; тот смотрел в небо с нетвердой, подергивающейся ухмылкой на побелевших от холода губах, кем-то уже превращенных в опухшие оладьи явно не двумя и не тремя ударами. – Вот вы, майстер инквизитор, и покараете нечестивца.
– У тебя появилось новое начальство, – отметил помощник тихо; Курт раздраженно поморщился.
– Так стало быть, – подытожил он, – представителей Конгрегации я здесь не вижу не по слабости зрения. И все это происходит самовольно, без следствия и суда.
– Это как то есть – без суда? – насупился староста. – Сказано ж вам было…
– Слабостью слуха я также не страдаю, – оборвал Курт. – И ты, если не страдаешь слабостью рассудка, должен знать, что подобные приговоры выносить имеет право только суд Конгрегации.
– Да Господь с вами, майстер инквизитор, какая Конгрегация в нашей глуши? До ближнего города – дня два; и что ж – неделями дело тянуть?
– Хоть год, – отрезал Курт холодно. – Вопрос в человеческой жизни. Хоть сто лет.
– Не человек он! – зло выговорил один из стоящих за плечом старосты. – Зверюга – и та на такое не сподобится.
– Что он сделал? – вмешался Бруно, и староста с готовностью кивнул:
– А я вам сейчас расскажу, господа дознаватели, что. Мерзость, подлинно. Воистину сатанинскую мерзость. Вы вот меня послушаете – и сами ж скажете, что мы все сделали верно; а вот тут и вы, как самим Провидением посланы…
– Говори, – поторопил Курт; староста кивнул снова:
– Извольте, майстер инквизитор… Это лошадник наш. Разводит у себя, приторговывает, а когда кому из нас нужна лошадь – дает внаем, на время; у нас, понятно, не у каждого ведь имеется своя… а у него их по временам до трех голов бывает… И все мы к нему частенько домой захаживаем. Ну, и о найме сговориться, и так просто – сосед ведь… А кое-кто, случалось, появлялся в его жилище, когда его самого там не было. Нехорошо, конечно, грех, но тут уж каждому по собственной совести…
– К жене, словом, – вновь оборвал Курт, и староста вздохнул, понуро разведя руками:
– Я ж им не отец. Не прикажу ж. Супруга у него, я вам скажу… гм… Ну да, майстер инквизитор. К жене. В последнее время уж и слухи пошли, но он как-то словно мимо уха все пускал – ни друзьям ни слова, ни супружнице. А намедни позвал их в гости всех, выставил пива, закусок, мяса нажарил… До самой ночи сидели. А после, как выпили, как поели… Кто-то спрашивает – мол, а хозяйка-то что? Как-то оно зазорно – у мужа гости, стол, а жена невесть где. И знаете, что, майстер инквизитор? – почти шепнул староста, дрогнув голосом. – Убил он ее. А после… мясо-то это, что под пиво пошло… Она это была – жена. Он всех позвал тогда, кто к ней заглядывал, и им всю ее и скормил, прости Господи…
– Ясно, – вздохнул Курт, снова бросив взгляд на искривленное злой усмешкой лицо связанного. – И много народу набралось?
– Что?.. – растерянно осекся староста, не сразу сообразив, что ответить на неуместное любопытство следователя. – Матерь Божья, да есть ли разница! Что он сотворил – это что, не мерзость ли? Не попрание ли образа Божьего в человеке? Кары не достойно ли? От того ужина двое рассудка решились. Один преставился – так с ума поехал, что кинулся из собственного пуза ножом те куски выковыривать; так и не спасли. А вы – «год, сто лет»… Как на месте еще не прибили.
– Разойдись, – потребовал Курт спустя мгновение тишины, нехотя спешиваясь, и, когда людская масса расступилась, образовав коридор, медленно прошел к столбу, взойдя на образованное хворостом возвышение с нехорошей дрожью в спине.
Лошадник перевел взгляд с мутного, сыплющего снегом неба на инквизитора, глядя все с той же равнодушной ухмылкой, и, казалось, всего произнесенного только что в его присутствии не слышал или не воспринимал. За спиною уже вновь возник гомон, становясь все громче и злее, и Курт повысил голос, всеми силами заставляя себя не оборачиваться ежесекундно на двоих с факелами, стоящих вне поля видимости:
– Молчать.
Галдеж стих, не угаснув совершенно, и он шагнул ближе к связанному, тронув его за плечо.
– Эй, – окликнул Курт и, поймав вопросительный взгляд, уточнил: – Имя.
– Ханс.
Голос осужденного подрагивал от холода, однако никаких чувств, для человека в его положении понятных и естественных, более не слышалось – ни страха, ни трепета перед неминуемой страшной гибелью; Курт нахмурился.
– Тебя обвиняют в убийстве жены, – проговорил он с расстановкой, всматриваясь в не к месту довольные глаза лошадника. – Это так?
– Ага, – согласился тот удовлетворенно. – Собственной рукой.
– Я ж сказал! – тоном оскорбленной добродетели вклинился староста, и Курт не глядя отмахнулся, призвав его к молчанию.
