Надежда Попова - Пастырь добрый
– Я велел выйти; ты пьян, Густав. Пьян и не в себе.
– Я не в себе… – повторил Райзе с кривой ухмылкой. – Я – не в себе… Меня – нет во мне, а? Однако, я ведь разговариваю; вот занятно, кто ж тогда говорит за меня? Наверное, какой-нибудь злобный дух; Гессе, арбалет при тебе? Пристрели меня. Я одержим.
– Довольно, – прервал его Керн – тихо, но камни стен вокруг, казалось, задребезжали. – Выйди немедленно, или от расследования я отрешу тебя. Выйди не из моей комнаты – из Друденхауса. Отправляйся домой. Возвратишься, когда остудишь голову и сможешь держать себя в руках. Работа ждет.
– Я с ним работать не буду, – выговорил тот, отступив к двери. – Это дело закончу, но впредь, Вальтер, или он – или я. Точка.
Когда он хлопнул дверью, Керн поморщился, прикрыв глаза, и ладонью стиснул левое плечо, осторожно дыша сквозь зубы.
– Профессор Штейнбах ведь говорил вам, что ваше сердце нуждается… – начал Бруно, и тот оборвал, не открывая глаз:
– Ты тоже, Хоффмайер. За дверь.
Подопечный скосился на молчаливого Курта неуверенно, переступив с ноги на ногу, и неспешно, неохотно вышел, прикрыв за собою створку – чуть слышно и почти бережно.
– Мое сердце нуждается в могиле, вот где ему уж точно ничто не повредит… – тихо произнес Керн, с усилием разлепив веки и подняв взгляд к подчиненному. – Что молчал, Гессе? Отчего не возразил?
– Незачем, – отозвался Курт хрипло, едва не закашлявшись снова, и перевел дыхание осторожно, словно сам пребывал на пороге сердечного приступа. – Он меня не услышит. Если же и вы полагаете, что я действовал неверно, что попросту не стал искать иных путей, пойдя самым простым, или же вовсе солгал о том, что произошло, я готов отвечать за каждое свое слово и каждый поступок перед Особой Сессией.
– Замолкни, – попросил Керн со вздохом, и Курт замер, глядя в окно мимо глаз начальствующего. – Замолкни, Гессе, – повторил обер-инквизитор болезненно и кивнул на табурет против своего стола. – Присядь-ка.
Курт промешкал мгновение, пытаясь по бледному лицу Керна понять, к чему обратится эта беседа, и медленно опустился на деревянное сиденье, стараясь держать себя прямо.
– Ты под моим началом неполный год, – вновь заговорил обер-инквизитор, по-прежнему прижимая правую руку к груди и осторожно массируя плечо. – Исповедями не балуешь, однако – узнать тебя я узнал, и узнал неплохо. Не корчи из себя, в самом деле, несгибаемого и железного… Скребут кошки на душе, Гессе? До крови рвут, верно? – Курт не ответил, лишь устало опершись о столешницу локтем, и прижал ладонь к горячему, как сковорода, лбу; обер-инквизитор кивнул сам себе, сам себе ответив: – Рвут…
– Вы все же думаете… – начал он тихо, и Керн оборвал, недослушав:
– Нет, Гессе, я не думаю. Не думаю, что, видя иной выход, ты не воспользовался им из лености либо же слабости, а уж тем паче не думаю, что рассказ твой и причины смерти Дитриха – измышлены. Вы с Хоффмайером могли и вовсе не упоминать подробностей, ты мог соврать, что он убит в перестрелке, а твой подопечный – уж он бы тебя поддержал и выгородил… Нет. Что иного выхода не было – верю. Что ты сделал все, что мог – верю.
– Почему?
– Потому что знаю тебя, Гессе. Ты не терпишь проступков и ошибок, не прощаешь слабостей и грехов – никому. Ты жесток, как все юнцы; жесток к другим, однако, надо отдать должное, жесток и к себе, и за любую свою оплошность казнишь себя так, как не всякий исполнитель сумеет. Сделай ты что-то не так, останься у тебя хоть малейшее сомнение в собственной правоте? – и я бы увидел. Да ты бы этого и не скрывал; рвал бы на себе волосы и бился головою о стену. В конце концов, я инквизитор с полувековым стажем, полагаешь, мне так сложно различить правду?.. А что до Густава – половина того, что он наплел, не просто не имеет ничего общего с реальностью – он и сам не верит в то, что говорит. Ты ведь знаешь – когда хочешь задеть кого-то, припоминаешь малейшие обиды и промахи, а также измышляешь то, чего нет и не было. Сам когда-то так же изводил Хоффмайера…
– Верно, – согласился Курт тихо, глядя в стол. – Было. Однако… Однако – он прав. Мы уже не сможем работать вместе, как прежде. Когда все закончится, если меня и впрямь не лишат Знака, я подам прошение о переводе из Кёльна; не думаю, что отец Бенедикт станет возражать. Так будет лучше всем.
– Имей в виду, Гессе: я на этом не настаиваю.
– Почему? – спросил он еще тише, подняв взгляд к лицу начальника. – Вы – почему так спокойно ко всему отнеслись?
– Холодный расчет, как сказал Густав, – бесцветно улыбнулся Керн, тут же посерьезнев снова. – Да, мне тяжко. Иначе и быть не может. Я их обоих знаю еще со времен когда они были сосунками, как ты, оба поднялись на моих глазах, здесь, при мне, но… Такая должность, Гессе; случаются обстоятельства, в которых поддаваться чувствам и эмоциям – во вред делу, а я в первую очередь – блюститель этого дела. Кое в чем еще Густав прав: наше время уходит. Вы будете заменять нас, где исподволь, где открыто; постепенно, но неуклонно, вот только я, в отличие от него, понимаю, что это верно. Если ты задумаешь переменить свое решение, если не захочешь покидать Кёльн, а он продолжит упираться и выдвигать мне ультиматумы… Я ведь долго думать не стану. Вопрос «он или ты» я решу быстро. Вне личного отношения, вне чувств, исходя из фактов. Факты же таковы: за последний год Друденхаус расследовал два крупных дела, и оба раскрыл ты. Вот факт. Ты толковый следователь с большим будущим, и даже наши противники заметили, что – следователь от Бога. И это тоже факт. Перечислять же его подвиги не стану; они тебе известны. Так кто принесет больше пользы на своем месте – ты или он?
– Не хочу – так, – покривился Курт болезненно. – Вообразите, что станет с Густавом, если он уйдет со службы. Его это убьет. Не хочу.
– Это не проверка, Гессе, – вздохнул тот тяжело, убрав, наконец, ладонь от груди. – Я не провоцирую, не испытываю тебя, я говорю, как есть.
– Знаю. Но повторю то же: не хочу. Густав не заслужил того, чтобы его вот так, пинком, как только явилась возможность…
– А он тебя перехвалил – никакой ты не Hammer. Так, молоток для орешков… хотя, надо признать, для весьма твердых орешков…
– Так будет лучше всем, – повторил Курт настойчиво. – Не только ему. Не только вам. Всем. Лучше для дела. Нельзя, чтобы среди нас зрели распри, зависть и раздоры. Такое время. Пойдем по пути холодного расчета; я толковый следователь? Пусть так. Стало быть, я тем более должен уйти. Подумайте, как это было всегда, как действовали мы или имперские дознавательские и прочие службы? Лучших из провинции – в центры… Практика, в корне порочная. Именно потому в этих самых провинциях нет порядка потому они и являются местом рождения всевозможных темных делишек, заговоров и ересей; попросту там некому вовремя их пресечь, там некому против них подняться, некому их увидеть. Если те, от кого это зависит, решат, что от меня и впрямь есть прок – меня тем более следует направить куда-нибудь, где вразумительных следователей нет. Вот вам логика и расчет, Вальтер.
