Джозеф Финдер - Дьявольская сила
— Как… Ты мог… так поступить со мной? Как ты мог допустить, чтобы я прошла через такую чертову мясорубку?
— Снупики… — хотел что-то сказать отец.
— Да пропади они пропадом! Скажи лучше, что ты думаешь…
— Молли! — строго прикрикнул отец. — Не распускайся! Держи себя в руках. У меня не было выбора.
Он подобрал под себя ноги, сперва выпрямился на стуле, а затем подался к ней и пристально посмотрел ей в глаза умоляющим сверкающим взором.
— Когда они убили мою дорогую Шейлу, мою любовь… Да, Молли, мы любили друг друга, уверен, тебе известно это, — я сразу же понял, что они очень скоро доберутся и до меня, причем счет шел на часы, а не на дни, и мне надо было срочно уходить в подполье.
— Укрыться от «Чародеев», — заметил я. — От Траслоу и Тоби…
— И еще от полдюжины других влиятельных персон, и от их служб безопасности, от которых так просто не отмахнешься — они тоже не мелочь пузатая.
— А все это так или иначе связано с тем, что происходит в Германии, верно? — поинтересовался я.
— Вопрос довольно сложный, Бен. У меня пока нет фактов…
— А я знала, что ты не погиб, — перебила нас Молли. — Я догадалась об этом в Париже.
В ее голосе звучала какая-то спокойная уверенность, и я удивленно посмотрел на нее.
— Догадалась, когда прочла папино письмо, — продолжала она и тоже взглянула на меня. — Он писал о неожиданной операции аппендицита, после которой вынужден был провести все лето с нами здесь, на озере Трамблан.
— Ну и что? — в нетерпении спросил я.
— А то, что… может, сейчас это звучит тривиально, но я что-то не увидела тогда, в морге, на теле шрама от операции. Лицо было здорово изуродовано, а тело — нет. Ну я установила, что шрам у меня и в памяти не отложился, может, шрам и был, но я что-то его не помнила. Понимаешь, в чем тут дело? Ну а потом, помнишь, я хотела еще раз посмотреть акты экспертизы вскрытия, а все документы оказались опечатанными? По распоряжению прокурора графства Фэрфакс. Ну а я нажала кое на какие пружины.
— Так вот для чего тебе понадобился в Париже факсовый аппарат, — догадался я. Тогда она намекнула лишь, что у нее появились кое-какие соображения относительно убийства отца, идея, как можно прояснить кое-что.
Она согласно кивнула и продолжала далее:
— Любой патологоанатом — по меньшей мере, все, кого я знаю, — держит копии актов в запертом ящике своего стола. Они хранят их на тот случай, если впоследствии возникнет какое-нибудь недоразумение. Тогда можно обратиться к копиям и другим документам, находящимся под рукой. Так что не все возможности были уже исчерпаны. Я позвонила одному своему знакомому патологоанатому из Массачусетского технологического института, а у него был знакомый коллега в больнице Сибли в Вашингтоне, где проводилось вскрытие. Обычный рутинный запрос, верно ведь? Бюрократизмом, говоришь, пахнет? Ну и что? Если знаешь, как нажать на нужные пружины, то обвести вокруг пальца всяких секретчиков в больницах ничего не стоит.
— Ну и?.. — подгонял я.
— Ну и мне переслали по факсу акты вскрытия. И, конечно же, в них упоминался неудаленный аппендикс. С этого момента я знала, что папа мог находиться где угодно, но только не под памятником на деревенском кладбище в графстве Колумбия на севере штата Нью-Йорк. — Она повернулась к отцу. — Ну, так чье же тело лежит там?
— Да одного человека, по ком плакать не будут, — ответил Хэл. — У меня ведь тоже не все ресурсы оказались исчерпанными. — И добавил равнодушным голосом: — Работка эта, конечно, грязноватая.
— Боже мой, — прошептала Молли, склонив голову.
— Но не такая уж поганая, как ты, должно быть, думаешь, — добавил он. — Нужно только тщательно перетряхнуть морги и подыскать неопознанный труп человека примерно одного со мной возраста и физического строения, и — что самое трудное — чтобы было неплохое здоровье при жизни, так как у большинства бродяг всегда куча всяких болезней.
Молли понимающе кивнула и, жалко улыбнувшись, с горечью заметила:
— А если бродяжничество наложило отпечаток и на его облик?
— Облик, особенно лицо, здесь не имеет значения, — пояснил я, — поскольку бродяги погибают по большей части при всяких катастрофах, и лицо их, как правило, оказывается изуродованным до неузнаваемости, верно ведь?
— Совершенно верно, — подтвердил Синклер. — Только с одной поправкой — труп был изменен до неузнаваемости до катастрофы, чтоб вы знали. Гримерам из морга, которым и в голову не приходило, что они гримируют вовсе не Харрисона Синклера, вручили для работы мою фотографию. Будут на похоронах открывать крышку гроба или не будут — это их не касалось, но они старались вовсю, чтобы покойничек выглядел как живой.
— А татуировка на плече? — спросил я. — Родинка на подбородке?
— Ну, это сделать — пара пустяков.
Молли во время этого профессионального обмена мнениями между мужем и отцом сидела и помалкивала, но тут не выдержала и встряла в разговор, сказав с горечью в голосе:
— Да, вот еще что. Труп был здорово обезображен во время автокатастрофы, да еще к тому же началось разложение и он распух и стал бесформенным. — В подтверждение своих слов она слегка кивнула головой и широко улыбнулась, но улыбка была отнюдь не из приятных. Глаза ее по-прежнему метали громы и молнии. — Труп, конечно же, чем-то походил на тело папы, но разве мы его опознавали по-настоящему, поближе? Разве в то время, в тех условиях могли мы внимательно присматриваться к нему?
Она посмотрела на меня невидящим взглядом, как на пустое место. В ее голосе теперь зазвучала зловещая нотка — монотонная, но подкрепленная одновременно чувством твердости, раздражения и сарказма.
— Представьте: приводят вас в морг, выдвигают ящик и открывают крышку — а там труп. Видно лицо, изуродованное при взрыве, достаточно лишь взглянуть на него — и вот, заявление готово: да, это мой отец, вот его нос, насколько мне помнится, а вот его рот, вроде он такой, Господи Боже мой! Себе же ты говоришь: вот оно — моя плоть и кровь, вот тот, кто породил меня на свет Божий, тот, кто катал меня в детстве на спине; я никак не хотела идти на опознание, таким я его никогда не видела, но они заставили меня, ну ладно, так и быть, взгляну последний разок, да и дело с концом!
Отец Молли приложил ребро ладони к загорелому обветренному лицу, в глазах явственно читалась печаль. Он сидел и выжидал, не говоря ни слова.
Я видел, что Молли трудно говорить дальше. Разумеется, она была права. Мне думалось, что сделать чей-то труп похожим на того, кого требовалось опознавать, не такая уж неразрешимая задача — стоит только наложить на лицо соответствующий грим, работа эта так и называется «искусство реставрации».
