Онмёдзи (ЛП) - Юмэмакура Баку

Не так уж часто бывает, чтобы воин, состоящий на придворной службе, без сопровождающих шел с деревянным ведерком с форелями в руке, но Хиромасе совершенно нет до этого дела.

Необычно было и то, что Сэймей сам вышел навстречу.

— А ты — настоящий Сэймей? — спросил Хиромаса вышедшего к нему Сэймея.

— Настоящий, конечно, — сказал Сэймей, но Хиромаса еще смотрел подозрительно, потому что когда бы он ни приходил в дом к Сэймею, всегда сначала выходит какой-нибудь дух или мышь.

— Хорошие форели, — Сэймей заглянул в ведерко в руках Хиромасы. В ведерке, посверкивая время от времени брюшками темно-серого цвета, плавали толстые форели. Всего их было шесть.

И вот теперь форели, поджаренные, лежали на тарелке. Осталось две. По две съели Сэймей и Хиромаса.

После слов «хороший вечер», взгляд Хиромасы пробежал по рыбе на тарелке и остановился:

— Как странно… — сказал Сэймею Хиромаса, поднося к губам чашечку с саке.

— Что? — сказал Сэймей.

— Да дом твой!

— Ну, и что в моем доме странного?

— Людей даже духу нет.

— И почему это странно?

— Людей и духу нет, а форель пожарили, — сказал Хиромаса. У него была причина удивляться. Некоторое время назад, проведя на веранду пришедшего Хиромасу, Сэймей сказал:

— Ну что ж, кому-нибудь поручим пожарить эту форель? — и, взяв ведерко в руку, исчез в глубине дома. Когда вернулся, он уже был без ведерка с форелью, взамен он держал поднос с кувшином саке и двумя чашечками.

— А рыба? — спросил Хиромаса.

— Сейчас жарят, — только и ответил спокойно Сэймей. Некоторое время он попивал саке мелкими глотками. Потом:

— А, уже пора! — сказал, поднялся и снова исчез в глубине дома. Когда Сэймей затем вернулся, в его руках была тарелка с поджаренными форелями. Вот что было.

Куда в этом просторном доме исчезал Сэймей, Хиромаса не понял, опять же, не было никаких признаков, что жарится форель. Да ладно там пожарить форель, в этом доме вообще кроме Сэймея словно бы и нет людей! Когда придешь, бывает, видишь кого-нибудь, но их число всегда не одинаково. Бывает много, а бывает лишь один. Бывает даже никого. Нельзя и помыслить, что Сэймей — быть такого не может! — живет в таком-то доме и всего лишь один, но сколько же тогда здесь людей? — представить сложно.

То ли, в зависимости от необходимости, Сэймей использует только служебных духов — сикигами, и на самом деле здесь нет ни одного настоящего человека, то ли один-другой живой человек на самом деле есть — этого Хиромаса не знал.

А Сэймея сколько ни спрашивай, он только смеется и ни разу не ответил. Потому-то Хиромаса в связи с форелями еще раз и спросил про этот дом.

— Форель жарит не человек, а огонь! — сказал Сэймей.

— Что?

— А смотреть за этим огнем может и не человек.

— Ты использовал сикигами?

— Как тебе сказать…

— Объясни, Сэймей!

— Я сейчас сказал: «может и не человек», это, конечно же, в том смысле, что может и человек.

— Так кто же?

— Да не все ли равно?

— Мне — не все равно, — сказал Хиромаса. Тут Сэймей в первый раз за время разговора перевел взгляд с неба на Хиромасу. На губах — улыбка. Губы красные, словно окрашенные в светлый кармин.

— Ну что, поговорим о сю? — сказал Сэймей.

— Опять сю?

— Да.

— Ой, у меня голова заболела.

Глядя на сказавшего это Хиромасу, Сэймей снова улыбнулся. В прошлом Хиромаса уже несколько раз слышал от Сэймея рассказы, что самое короткое сю — имя, или что на камне тоже лежит сю. И каждый раз, когда Сэймей рассказывал, Хиромаса запутывался. В тот момент, когда Сэймей говорил, а Хиромаса слушал, ему казалось, что он понимает, а как только разговор заканчивался, спроси его тогда, о чем это было, и он не смог бы рассказать.

— Сикигами используют с помощью заклятия — сю, это так. Но ведь и людей используют с помощью сю.

— ?..

— Связать долгами и связать сю — в основе своей одно и то же. Так же, как у имени, сущность сю — сам человек, иначе говоря, тот, на кого накладывается сю.

— Гм.

— Даже если попытаться связать заклятием «долги», есть люди, которых можно связать, а есть те, кого невозможно связать. Но те, кого невозможно связать долгами, они, случается, легко связываются заклятием «любовь».

— Хм… — У Хиромасы на лице написано, что он и понимает, и не понимает одновременно. С таким лицом он скрестил руки на груди. Весь напрягся. — Сэймей, я тебя прошу, верни разговор.

— Вернуть?

— Ну. Я перед этим сказал: «людей никого и духа нет, а форели пожарили — это странно».

— Угу.

— Поэтому я спросил: «Ты служебным духам — сикигами приказал пожарить»?

— Не все ли равно?

— Не все.

— Человек или сикигами — все равно, жарило сю.

— Я не понимаю, что ты пытаешься сказать. — Хиромаса всегда говорит напрямую.

— Ну, так вот, я говорю, что жарит ли человек, или жарит сикигами, все равно.

— И что же равно?

— Слушай, Хиромаса, значит, если я приказал человеку пожарить форель — это не странно?

— Да.

— Если так, тогда то, что я приказал служебному духу пожарить рыбу — тоже ничуть не странно.

— Хм.

— Странность, на самом-то деле, вовсе не в этом! Вот если бы форель пожарилась без приказа, иначе говоря, без наложения сю, — вот это было бы странно!

— Гм, — хмыкнул Хиромаса, все еще сидя со скрещенными руками. — Нет-нет, ты меня не обманешь, Сэймей!

— Я и не обманываю.

— Нет, ты пытаешься обмануть.

— Как с тобой трудно!

— А ты не затрудняйся, Сэймей. Я хочу знать, кто смотрел за огнем, на котором жарилась форель: человек или сикигами. Объясни только это, и ладно. — Вопрос Хиромасы очень прям.

— Тебе этот ответ нужен?

— Да.

— Сикигами, — просто ответил Сэймей.

— Ах, сикигами, — сказал Хиромаса, словно успокоившись.

— Доволен?

— Да, доволен, но… — на лице Хиромасы написана какая-то неудовлетворенность.

— Что случилось?

— Да как-то все слишком просто… — Хиромаса сам налил себе в чашечку саке и отправил в рот.

— А что, слишком просто — скучно?

— Да, — ответив, Хиромаса поставил пустую чашечку.

— Простак ты, Хиромаса, — сказал Сэймей. Перевел взгляд в сад. Правой рукой взял жареную форель и впился в нее белыми зубами.

Сад был заросшим. За ним почти не ухаживали. Он словно кусок земли из гор, обнесенный изгородью в китайском стиле. Лазорник — традесканция с синими цветками, пушистая зеленая туя, гуттуйния с мелкими белыми цветочками, другие сорные травы, которые можно увидеть в горах — зеленеют по всему саду. Под большим серым вязом цветет темными фиолетовыми цветками гортензия. На толстом камфорном дереве вьется глициния. На другом краю сада густая зелень с уже осыпавшимися цветами. Молодой бамбук тоже уже довольно вырос. Вся эта зелень шелестит в темноте. Хиромасе не видно ничего, кроме тьмы разросшегося сада, а Сэймей, похоже, может различить каждую травинку. Однако и Хиромасе виден едва-едва пробивающийся свет луны, и роса на траве, в которой уснули звезды. Ему приятно ощущать и ветер, пролетающий через сад и заставляющий в темноте шуршать траву и листья.

Месяц Фумицуки. По солнечно-лунному календарю — вечер третьего дня шестой луны. А по-современному, возможно, начало августа, или около того. Лето. Днем потеешь, даже просто сидя в тени дерева и не двигаясь, а на обдуваемой ветром ночной веранде или на застланном досками полу коридора, если просто сесть прямо на пол, можно почувствовать подобие прохлады. От росы на траве весь сад остывает, и воздух становится прохладнее.

Пока они пили, роса на траве все увеличивалась, словно созревала как плод.

Прозрачная ночь.

Звезды с неба словно опускались одна за другой на траву.

Сэймей бросил в садовую траву не съеденные рыбьи головы и кости. Из травы раздался хруст, затем шорох травы исчез вдали. В ту секунду, когда в траве раздались звуки, Хиромаса увидел зажегшиеся два зеленых огонька — глаза животного. Похоже, что какой-то мелкий зверь съел кости, брошенные Сэймеем, и убежал в траву.