Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий

– Зачем?

– Сдать ему человека, пусть сам разбирается. Это дело кремлевское.

Товарищ Беленький, судя по всему, тоже еще не ложился.

– Принимайте, – сказал Арехин. – Вот он, волхв Дорошка, убийца товарища Аберман.

– Вы уверены? Это ж буфетчик, Кузьма Ефимович.

– А вы у него самого спросите.

Беленький посмотрел на буфетчика.

– Око за око, зуб за зуб, – невозмутимо сказал буфетчик. Похоже, силы возвращались к нему, и возвращались быстро.

– Не понял? – Беленький сел на стул. Арехин тоже. Один буфетчик продолжал стоять.

– Фанни Каплан, та, которую вы сожгли, моя сестра.

– Вы в этом признаетесь?

– С гордостью. И признаю, что путем гипнотического внушения заставил Инессу Аберман насыпать себе в чай отравы.

– А причем здесь Инесса Аберман? – спросил Арехин.

– Вы не знаете. А он, – кивнул Дорошка на Беленького, – знает.

– Товарищ Аберман участвовала в вынесении приговора Фанни Каплан, – подтвердил Беленький. – Она и предложила способ наказания.

– А остальные женщины причем?

– Не при чем, – ответил Дорошка. – Остальным ничего не угрожает, напротив, они спасутся.

Арехин почувствовал, что теперь уже из него энергия выходит, как вода из опрокинутого ведра. Не Дорошка тому причина – Кремль.

– Человек у вас есть, признание у вас есть, дальше разбирайтесь сами. А я пойду домой. Вы обещали мотор.

– Да, конечно, – засуетился Беленький. Вызвал патруль. – Заковать. Отвести на кафедру, стеречь. Решать, что и как, будем утром.

– Кого заковать? – спросил старший.

– Ну, конечно, его – Беленький указал на Дорошку. – Да, и скажите, пусть разъездной мотор подадут побыстрее.

Когда буфетчика увели, Беленький спросил:

– Как же вы все‑таки угадали, что буфетчик и есть Дорошка?

– Он сам ко мне подошел вечером. Видно, был в своих силах уверен. Оказалось – зря. Я его запомнил – не столько в лицо, он хорошо гримируется, а по запаху.

– По запаху?

– Сытые люди пахнут иначе, нежели голодные. А нюх у меня пусть не собачий, но вполне приличный. Хотя и лицо тоже запомнил.

Прошло пять минут, десять.

– Что‑то опаздывают, не иначе – поломка, – Беленький по‑прежнему хотел, чтобы Арехин оказался за кремлевской стеной. Снаружи, естественно.

За окном послышался звук мотора.

– Засим – прощайте, – поднялся Арехин. – А почему вы отложили допрос Дорошки до утра?

– Ну, не я один буду допрашивать. Товарищи сказали – до них Дорошку не трогать, чтобы волос с головы не упал.

– Понятно, – Арехин не стал спрашивать, какие товарищи. Ясно какие. Тех, кто мог указывать Беленькому – на пальцах одной руки можно перечесть, еще и останутся, пальцы‑то.

Он сел в автомобиль, назвал шоферу адрес.

– Я почему не сразу‑то, – оправдывался шофер. – Нас двое, очередь была Аркадьева, но тут подошел какой‑то, наверное, большой человек, и Аркадьев его повез.

Уйдет Дорошка, понял Арехин. Уже ушел. Загипнотизировал, заставил расковать, потом очаровал этого Аркадьева…

Ну, теперь это целиком и полностью забота товарища Беленького. И других кремлевских товарищей.

13

Так он и доложил три дня спустя Надежде Константиновне. Крупская приехала к нему на квартиру – посоветоваться, как она сказала. Уж больно Владимир Ильич переживает. Но сама она не переживала вовсе. Ушел Дорошка, и ушел. Видно, тоже считала справедливой ветхозаветную формулу «око за око». Под конец, правда, спросила:

– А вы, Александр, не хотите в Кремль?

– Я, Надежда Константиновна, предпочел бы перейти в Коминтерн. Поработать за границей.

– Думаю, это можно уладить. Партии для заграничной работы очень нужны преданные, образованные, культурные и умные люди.

Арехин промолчал. Что тут скажешь?

1

– Это будет посильнее теории Эйнштейна! – голос Капелицы едва не сорвался. То ли волнение, то ли просто пересохло в горле.

– Еще чаю? – предложил Арехин.

– Пожалуй, воздержусь. Разумеется, это будет только в том случае, если это есть.

– Простите, не понял.

– Если чугунный дирижабль вообще существует. Вы верите, что тысячепудовая чушка может летать?

– Думаю, это не вопрос веры, Петр Леонидович. Приедем, посмотрим, там и решим, – ответил Арехин.

– И то верно, – согласился Капелица.

Ложечки в стаканах позвякивали, отмечая стыки рельс. Чем дальше на восток, тем звук становился громче, чай холоднее, заварка прозрачнее. Ничего страшного.

Они смотрели в окно – мутное, грязное, не мытое, поди, с февраля семнадцатого. Арехин взял салфетку, бумажную, из личных запасов, и попробовал исправить ситуацию. Даже водкой смочил.

– Не переводите продукт, Александр Александрович. Не поможет. Снаружи‑то не вымоете.

– Можно выйти и вымыть. Через час станция, постоим.

– Выйти‑то можно, и окно вымыть не трагедия, но в этом случае наше окно будет разительно отличаться от всех остальных. Что чревато.

Арехин только вздохнул. Он и сам понимал тщетность усилий, и уж конечно не собирался мыть окно вагона снаружи. Он вздохнул второй раз, третий. Достаточно. Пары спирта проникли в легкие, а оттуда кровь перекачает их туда, куда нужно. В мозг, куда же еще.

Он сел, полуприкрыл глаза. Петр Леонидович был спутником приятным, умел говорить, умел и молчать. Вот и сейчас он, точно угадав настроение Арехина, подсел к окну, раскрыл журнал и стал читать. Ага, «Журнал экспериментальной физики». Хоть и проиграли войну немцы, а физику не бросают, журналы издают, книги пишут, экспериментируют. Возможно, что и окна моют, как изнутри вагонов, так и снаружи. Арехин был уверен, что моют. Раз уж в войну мыли, отчего бы не помыть и в мирное время?

За тонкой перегородкой купе слышались невнятные голоса. Вагон был непростым, как и сам состав. Формально эшелон послали с инспекцией восточного фронта, фактически же каждый выполнял свою, особенную задачу. Иногда связанную с инспекторскими функциями, иногда нет. Кто скажет? Никто, поскольку даже у самой явной задачи вполне могло быть потайное дно. А у задачи секретной так непременно.

Они, Арехин и Капелица, имели задачу если не тайную вполне, то наполовину наверное. Распространяться о задаче не то, что не рекомендовалось, этот случай был вне рекомендаций. Самим не хотелось. Из робости и застенчивости: возьмут, да и засмеют.

И очень может быть.

Поэтому вели себя они скромно, но с достоинством: выполняем особое поручение. Чье? Вам в самом деле хочется знать? Этого мало, товарищ. Впрочем, вот мандат реввоенсовета за подписью Льва Давидовича Троцкого. Вы грамотны? Превосходно. Тогда распишитесь – с указанием должности и партийного стажа. Обязательство хранить военную тайну. Если кто‑либо о нас узнает, значит, проболтались вы. Кроме вас некому, другие понимают, когда любопытство уместно, а когда нет. Что? Да расстреляют вас, только и всего – если проболтаетесь. Или выгонят из партии. С комприветом, товарищ. И тебя видели.

Подобные разговоры Арехин вел только в уме ради времяпрепровождения: у пассажиров штабного вагона требовать объяснений никто не осмеливался. А хоть бы и осмелился, как потребуешь? Во время стоянки вагон охраняли стрелки, мимо которых мышь не проскочит, не то что двуногое любого пола, возраста и сословия. Издалека, правда, постреливали. Не на стоянке, на ходу поезда. Кто стрелял, зачем, оставалось неизвестным. Скорее всего, от восторга безнаказанности – вон в полуверсте едет поезд, дай‑ка я из кустов шмальну наудачу, чай, некупленные патроны‑то. Пуля, известно, дура, потому главное было не привлекать стрелков чем‑нибудь приметливым, из ряда вон выходящим. Например, чистым окном. Заблестит, засверкает на солнце, пули и полетят. Конечно, за полверсты могут и не попасть, тем более в движущуюся цель, а все‑таки ну их. И, главное, окна снаружи были прикрыты деревянными щитами – на случай разбития. И потому смотреть на мир можно было только в узкие щели, в вагоне царил полумрак, а сама идея протереть окно снаружи рассматривалась как чистая абстракция.