Семён Данилюк - Убить после смерти
— Я все-таки что-то не так сделал, — уныло догадался мужчина. — Но я не хотел обидеть. Наоборот. Думал подождать вас. Проводить до дому.
— А то без вас некому, — огрызнулась вошедшая в раж Ксюша.
Незадачливый ловелас потерянно кивнул, неохотно отошел к лестнице и, всё еще колеблясь, скрылся из виду. Оставив духи на прилавке.
— Еще одно забуревшее быдло, — неуверенно залепила вслед Ксюша. В ожидании поддержки скосилась на Татьяну.
Но та, всегда жестко пресекающая флирт сотрудниц с покупателями, на сей раз отчего-то улыбалась: — Ну, нет. Что угодно, только не быдло. Странный, правда, немного. Но… Ты видела, какие у него бездонные глазищи? Байкал — не меньше!
Замужняя мать троих детей грустно вздохнула. И после паузы убежденно добавила:
— Дура ты, Ксюха!
Ксюша молча согласилась. Она и сама жалела о неуместной грубости и пыталась понять ее причины. В сущности за всё время незнакомец не сказал ничего оскорбительного. Даже позерство с деньгами выглядело вполне невинным. Но, едва появился он у прилавка, где-то по краю сознания Ксюши принялось скрести странное ощущение, будто с этим человеком она встречалась раньше. Была убеждена, что нет, — не запомнить такого яркого, необычного мужчину было бы невозможно. И все-таки — да, встречалась! Ксюшей овладело беспокойство. Сейчас, в постели, она с томлением принялась вспоминать робкие глаза, виновато хлопающие ресницы. И — странное дело — через несколько секунд внутри ее разлилось приятное тепло, и она заснула глубоким освежающим сном.
В темноте Ксюша вдруг вскочила с постели, — показалось, капает с потолка. Но нет, — то размеренно и без выражения тявкала под окном дворовая собака. Ксюша глянула на светящийся циферблат будильника и раздосадованно потянулась, — пора было вставать.
Неохотно выбралась из-под теплого одеяла. Отдернула штору. Мимо оконца вверх вспорхнули «вертолетики» — стаей. Будто разом кто-то спугнул. Хилая зима 2008 года в середине апреля вдруг взбрыкнула. По запорошенным улицам бродил, поднимая поземку, пронизывающий ветер. Комната выходила на северную сторону, и в огромное щелястое окно постоянно задувало. Даже раскрасневшийся калорифер, что Ксюша купила втайне от хозяйки, едва поднимал температуру до пятнадцати градусов.
Зябко поежившись, Ксюша поспешно накинула байковый халат.
Ею овладело уныние, — предстоял очередной безрадостный день. Но в следующую минуту она вспомнила о незнакомце. И расцвела, отчего-то уверенная, что сегодня он появится вновь. И на этот раз она его не оттолкнет.
Весь день Ксюша порхала за прилавком, чем дальше, тем с большим беспокойством поглядывая на лестницу. Увы! Он так и не появился. Что говорить, вчера она здорово постаралась произвести впечатление. В первый раз за столько лет на горизонте появилось что-то стоящее, и — сама оттолкнула. Она так ушла в переживания, что даже беспричинно огрызнулась на Татьяну. — Что? Не пришел? — догадалась та.
— Да мне-то по барабану! — выпалила Ксюша и смутилась, поняв, что невольно выдала тайные мысли.
— Я бы расстроилась, — призналась Татьяна.
«А уж я-то как!» Права, права Татьяна. Дура и есть. Да еще превратившаяся в мегеру.
В семь вечера, совершенно опустошенная, она вышла из Торгового центра. В сумке лежал флакончик духов — единственная память о незнакомце.
Он ждал напротив выхода, переступая озябшими ногами в легких, не по сезону туфлях, глубоко погрузив нос в букетик мимозы.
Ксюшино сердечко вспорхнуло и заколотилось. Боясь выказать радость, она наморщила лоб. — Никак вспомнили о забытых духах? — Каких духах? — недоуменно повторил он. — Я вас ждал. Холодно только, — с детским удивлением незнакомец дотронулся до уха. — Не удивительно, — Ксюша глянула на тоненькие туфли. — Что, не терпится попасть на тот свет?
— Почему? У меня еще неделя срока, — отчего-то испугался он.
— Шуточки же у вас, — Ксюша покачала головой. — Но вообще-то, если в летних туфельках по снегу, так и недели не протянешь. Вы зиму в чем отходили?
— Вообще не ходил, — наткнувшись на непонимающий взгляд, незнакомец спохватился. — В смысле зимой меня здесь не было. Его неприкрытая робость помогла Ксюше обрести прежнюю, снисходительную интонацию.
— Тебя как зовут-то? — Анхель.
— Как? — она поразилась. И диковинному имени. И тому, что необычное имя в самом деле идеально шло ему. — Болгарин, что ли? — Могу и болгарином.
Ксюша нахмурилась.
— Вот что, Анхель. Я понимаю, ты хочешь мне понравиться. Но передо мной каждый день столько остряков-самоучек проходит, что уже аллергия. Поэтому давай договоримся: если острить не умеешь, то и не пытайся. Будь собой. Лады?
— Лады, — согласился он безропотно. Вновь прильнул лицом к цветам. — И скажи на милость, что ты там всё вынюхиваешь? Анхель поспешно протянул букетик Ксюше:
— Это мимоза, правда?
— А что же еще?
— Какой чудный запах. Густейший.
— Обычный. Кстати, ты руки испачкал. Очисти.
— Как?
— Снегом!
— Снегом? — Анхель боязливо погрузил ладони в колючий сугроб, но тут же выдернул и принялся разглядывать пальцы.
— Что теперь? — съязвила Ксюша. — Холодный. И колется, — с совершенно детским удивлением он продемонстрировал ей покрасневшие фаланги. — Эка невидаль. Ты что, в своей Болгарии снега не видал? — фыркнула Ксюша, начиная раздражаться от этой неуместной восторженности. — Видел, конечно. Только не на ощупь.
Она лишь головой повела. Кажется, начиная привыкать к его чудачествам. Угадав в ней раздражение, Анхель поймал ее ладошку, озабоченно заглянул сверху вниз: — Тебе очень плохо?
— Мне?! Вот еще! — Ксюша надменно хохотнула. Что-то запершило в горле. — Да! Представь себе, мне плохо, — ненавидя себя за слабость, призналась она. — Мне безобразно плохо. Уже давно. Только никому не говорю.
— Так выговорись. Будет легче, — участливо предложил Анхель.
— Размечтался. Еще один утешитель на мою голову, — взбрыкнула Ксюшина гордость — в последнем усилии. Но, заглянув в сострадающие, тоскующие от ее боли глазищи, Ксюша поняла, что поток чувств, зажатых в кулак обид и ночных рыданий вот-вот хлынет наружу. Так было, когда она переболела гайморитом. Боясь врачей, долго мучилась, терпела. Наконец решилась. И после непереносимой, сверлящей боли вдруг прорвало, и скопившаяся слизь полилась в подставленный тазик.
— Что ж! Считай, сам нарвался, — для очистки совести пробормотала она. Следующие полтора часа Ксюша шла по вечерней Калуге, заботливо поддерживаемая под локоток, и говорила без передыху. О любви к Павлу, которого встретила восемнадцатилетней девочкой и, как умела, оберегала от несчастья. Обо всём, что случилось с Павлом и его друзьями, — как она это понимала. О его измене и своей боли. О его гибели. И главное — об отчаянной, старящей безысходности последних лет, когда не живешь, а доживаешь.
