Бен Уинтерс - Последний полицейский
Я тщательно закрываю коробку крышкой и смотрю в окно, кладу ладони на коробку. Снова всматриваюсь в число, твердо выведенное на ней черным маркером. «12 375».
И снова чувствую что-то. Не знаю что, но нечто.
* * *– Могу я поговорить с Софией Литтлджон? Это детектив Генри Пэлас из полиции Конкорда.
После паузы вежливый женский голос встревоженно отвечает:
– Это я. Но, думаю, у вас вышло какое-то недоразумение. Со мной уже говорили. Это ведь… о моем брате, да? Мне сегодня уже звонили. Мы с мужем оба отвечали на вопросы.
– Да, мэм, я знаю.
Я говорю по основной линии из отдела. Оцениваю Софию Литтлджон, представляю ее, рисую портрет по тому, что мне известно, и по тону голоса: настороженного, профессионального, сочувствующего.
– Вам сообщила прискорбное известие констебль Макконнелл. Мне очень жаль снова вас беспокоить. Я, как уже сказал, детектив, и у меня всего несколько вопросов.
Говоря, я замечаю неприятные сдавленные звуки – через комнату от меня Макгалли, обмотав шею своим черным шарфом от «Бостон-Брайнс», карикатурно давится воздухом. Я отворачиваюсь и пригибаюсь на стуле, прижимая трубку ближе к уху.
– Ценю ваше сочувствие, детектив, – благодарит сестра Зелла, – но я, право, не знаю, что еще могла бы сказать. Питер покончил с собой. Это ужасно. Мы были не так уж близки.
Сперва Гомперс, потом Наоми Эддс. И теперь родная сестра. В жизни Питера Зелла было множество «не слишком близких» людей.
– Мэм, я должен спросить, была ли у вашего брата причина вам писать? Оставлять записку, адресованную вам?
На том конце провода долгое молчание.
– Нет, – отвечает наконец София Литтлджон, – нет, не представляю.
Я делаю паузу, слушаю ее дыхание и только потом спрашиваю:
– Вы уверены, что не знаете?
– Да. Уверена. Простите, детектив, но у меня сейчас совершено нет времени на разговор.
Я подаюсь вперед. Радиатор отопления в углу звонко чмокает.
– А завтра?
– Завтра?
– Да. Простите, но мне очень важно с вами поговорить.
– Хорошо, – после новой паузы отвечает она. – Конечно. Вы могли бы с утра заехать ко мне домой?
– Могу.
– Совсем рано. Без четверти восемь?
– В любое время. Пусть будет семь сорок пять. Благодарю вас.
Пауза. Я смотрю на телефон, гадая: то ли она положила трубку, то ли на линии снова неполадки. Макгалли походя ерошит мне волосы, в другой его руке болтается пакет с комплектом для боулинга.
– Я его любила, – вдруг говорит София Литтлджон глухо, но с силой. – Он был мой маленький братик. Я так его любила!
– Не сомневаюсь, мэм.
Я записываю адрес, вешаю трубку и еще секунду сижу, уставившись в окно, за которым все та же снежная слякоть.
– Эй! Эй, Пэлас!
Детектив Андреас скрючился в своем углу, потерявшись в темноте. Я и не знал, что он здесь.
– Как дела, Генри? – Голос у него пустой и невыразительный.
– Нормально. А у тебя?
Я вспоминаю ту искрящую паузу, то затянувшееся мгновение и мечтаю, чтобы можно было заглянуть в голову Софии Литтлджон. Хотя бы в то мгновение, пока она перебирала причины, почему ее брат написал на листке «Дорогая София».
– Я в порядке, – говорит Андреас. – В порядке.
Он смотрит на меня, натужно улыбается, и я думаю, что разговору конец, но ошибаюсь.
– Я что сказать хотел, парень, – бурчит Андреас, качая головой и глядя мимо меня. – Не понимаю, как ты умудряешься.
– Умудряюсь что?
Но он только смотрит на меня и ничего не добавляет, а с моего места кажется, что в глазах у него слезы – большие лужицы стоячей воды. Я отвожу взгляд к окну – просто не знаю, что ему сказать. Совершенно не представляю.
4
Громкий пугающий звук заполняет комнату – визжащий, яростный взрывается в темноте, – я сажусь на кровати и кричу. Он здесь, а я не готов, и сердце взрывается в груди, потому что он здесь раньше срока, уже сейчас.
Но это просто телефон. Он оглушительно трезвонит – это основная линия. Я покрываюсь потом, прижимая руки к груди, и вздрагиваю на сиротском матрасе, который называю постелью.
Это просто мой дурацкий телефон.
– Да, алло?
– Генри? Чем занимаешься?
– Чем занимаюсь? – Я смотрю на часы. Без четверти пять. – Спал и видел сны.
– Извини. Извини, но мне нужна твоя помощь. Правда, нужна, Генни.
Я тяжело дышу, капли пота застывают на лбу, ужас и смятение быстро сменяются раздражением. Конечно. Моя сестра – единственный человек, способный позвонить в пять утра, и она единственная, кто зовет меня жалким детским прозвищем Генни. Словно имя из водевиля или кличка безмозглой птахи.
– Где ты, Нико? – хрипловато спросонья спрашиваю я. – Ты в порядке?
– Я дома. Выскочила на минутку.
Дома – значит, в том доме, где мы росли, где Нико живет и сейчас. В перестроенном доме нашего деда, стоящем на полутора акрах холмистой земли у Литтл-понд-роуд. Я прокручиваю в голове список поводов, по которым сестра могла позвонить в такое безбожное время. Деньги на аренду. Ограбление. Билет на самолет. На еду. В прошлый раз у нее «украли» велосипед. Одолжила на вечеринке знакомому знакомого, а он не вернул.
– Так что случилось?
– Дерек. Он вчера вечером не вернулся домой.
Я вешаю трубку, сбрасываю аппарат на пол и пытаюсь снова уснуть.
* * *До звонка мне снилась девочка, в которую я был влюблен в старших классах. Элисон Кечнер.
Во сне мы с Элисон гуляли под ручку по Мэйну, чудесному пригороду Портленда, заглядывали в окна букинистических магазинов. Элисон тихонько опиралась на мою руку, ее локоны – букет диких рыжих орхидей – щекотали мне шею. Мы ели мороженое, смеялись понятным нам одним шуткам, выбирали, на какой фильм сходить. В такой сон трудно вернуться, даже если удалось снова уснуть, и я не сумел.
* * *Без двадцати восемь, ясно и холодно. Я еду по серпантину на Пилл-хилл, в фешенебельный район Западного Конкорда, выросший вокруг больницы. Это колония, со вкусом обустроенная врачами, администраторами и прочим медперсоналом. По нынешним временам многие дома патрулируются здесь частной охраной: под зимними куртками выпирают пистолеты, словно ни с того ни с сего началась Третья мировая. Но в доме 14 по Тайер-понд-роуд охраны нет, а широкий газон укутан снегом такой безупречной белизны, что мне даже стыдно топтать его своими «тимберлендами», проходя к парадной двери.
Но Софии Литтлджон дома нет. Ее спозаранок вызвали на срочный случай в больницу – муж многословно извиняется за такой оборот. Он встречает меня на крыльце в брюках хаки и свитере с воротником-хомутом. Тихий мужчина с аккуратной золотистой бородкой, с кружкой ароматного чая в руке объясняет мне, что Софию часто вызывают в неурочные часы, особенно теперь, когда большинство акушерок на ее отделении уволились.
