Ольга Смирнова - Провинциальная история нравов, замаскированная под детектив. Или наоборот.
— Я не хочу никого бить. — Сима, смутно ожидавшая, что ее с ходу примутся лупить дубинкой и гонять по кругу, захлопала глазами. Кот ее удивление заметил, но заострять внимание не стал. — Я лишь хочу, чтобы не били меня.
— Одного вида дубинки недостаточно, увы. Необходимо уметь ею пользоваться.
— Это я и так знаю, иначе не просила бы тебя об одолжении. Я к тому говорю, что может, лучше покажешь, как защищаться? Вряд ли я с ходу решусь затеять драку.
Кот усмехнулся:
— Серафима, одно с другим тесно взаимосвязано. И говоря об атакующих ударах, я, естественно, собирался учить тебя и ставить блоки.
— Блоки. Интересно звучит. Что это за птица?
— Узнаешь в свое время. Начнем с главного. Держать дубинку нужно вот так. — Кот взял ее дубинку, продел большой палец в петлю, обернул ремешок вокруг тыльной стороны ладони, и только после этого зажал рукоять в руке. — Понятно?
— Это еще зачем? Мне так неудобно.
— Затем, что любой дурак выдернет дубинку, если ты просто возьмешь ее в руки.
— А не проще ремешок на запястье надеть?
— Проще. Но тогда дубинку вместе с рукой выдернут. Или закрутят так, что ты ничего не сможешь сделать.
И понеслось. Сначала Кот показывал, куда бить лучше и больнее. Потом — как бить эффективнее, как правильно замахиваться, как парировать. Он все время твердил про важность соблюдения дистанции и про недопустимость нанесения ударов по голове. Серафима со всем соглашалась, но про себя думала, что если придется, то по кумполу она настучит, не задумываясь, насколько это этично. И секунды колебаться не будет.
К концу занятия Сима дышала так бурно, что легкие разрывались. Она до того устала, что просто легла на землю, безвольно раскинув онемевшие руки и уставившись в небо. Мышцы горели огнем, кисть отказывалась двигаться, а пальцы, казалось, навсегда потеряли чувствительность.
— Ты живая? — спросил Кот, появляясь в поле ее зрения.
— Живая. Почти, — неуверенно ответила Сима. — Спасибо за урок. Завтра в то же время? — спросила, стараясь не подать виду, что при одной мысли об этом ее охватывает ужас. Да и откровенно говоря, она не была уверена, что завтра вообще сумеет встать на ноги.
— Послезавтра.
— Почему?
— Завтра не могу.
Серафима не стала возражать, потому как не имела на это ни малейшего права. И так ему огромное спасибо за то, что сходу не послал. Занимался, время тратил, объяснял. Хоть она и магиня. Симе вдруг стало интересно, чем же маги не угодили Коту.
За неделю они занимались еще три раза, и на свое первое дежурство Сима вышла, крепко сжимая дубинку в руке. Разумеется, сколько-нибудь полезных навыков она не приобрела, и больше походила на обезьяну с гранатой, чем на серьезного противника, зато знала куда бить и, самое главное, освоилась с дубинкой. Если раньше деревяшка вызывала у нее приступ паники, то теперь Серафима куда более верила в собственные силы.
* * *…Сима услышала шорох и заставила себя пойти на него. Когда она завернула за угол дома и оказалась в плохо освещенном переулке, дубинка сама прыгнула в руки. Магиня прислушалась, но ни звука не доносилось из темноты.
— Эй, Михалыч, — позвала она, делая пару шагов вперед. — Михалыч, это ты шумишь?
Михалычем звали местного пьянчужку. Один из неблагополучных жителей Грибного, не имеющий своего дома — если не считать домом весьма претенциозное сооружение из картонных коробок, возведённое в этом переулке.
Михалыч в жизни имел две страсти — выпивка и коллекционирование чешуекрылых. Во времена бурной молодости, когда алкоголь еще не подчинил разум Михалыча настолько, что он пропил дом, машину и все имущество, потерял работу и друзей, он имел не только внушительную коллекцию бабочек, но и картины из их крыльев, которые позднее были проданы вместе с остальным скарбом за долги. Было время, когда он с упоением, страстью и неподдельным интересом часами просиживал в придомовой мастерской, создавая из крыльев бабочек невероятные по красоте и сочности тонов панно. Кропотливая работа, больше подходящая тонким женским пальчикам, но Михалыч находил в этом хлопотном, требующем невероятного терпения и внимательности труде истинное удовольствие. Очень редкая забава, особенно для провинциального городишки, особенно для автомеханика, коим Михалыч работал, однако ж…
Он и тогда закладывал за воротник, и бывало, неделями не выходил из запоя, но в периоды трезвости становился совершенно другим человеком — работал на совесть, с непонятным большинству знакомых энтузиазмом пополнял свою драгоценную коллекцию, создавал картины.
Почему его не увольняли? Михалыч в обычной жизни был механиком от бога и мог поставить на колеса самый забулдыжный автомобиль. Его руки творили чудеса, а небесами данное чутьё — на которое не могли нарадоваться местные автовладельцы — моментально и с ничтожными погрешностями определяло, что же именно в машине надлежит ремонтировать. В больших городах подобных проблем не существовало — во-первых, там мало кто вообще пользовался автотранспортом, во-вторых, проще было к магам обратиться с поломками, нежели пытаться починить машину естественным путем. А здесь, в Грибном, были только Михалыч и его чутьё.
Однако за какой-то год из респектабельного человека Михаила Михайловича вылупился пьяница Михалыч. После потери дома, коллекции бабочек и смысла жизни заодно, он сдал резко и окончательно. Ему хотели помочь, но все собранные добровольцами деньги он исправно пропивал; из квартир, в которые первое время добросердечные жители пускали его переночевать, выносил все мало-мальски ценное, продавал за копейки и деньги опять-таки пропивал; лекарства, капельницы, уколы — если попадали в его руки под честное слово начать лечение — продавал; помогали одеждой — продавал; давали еду — менял на алкоголь…
В итоге от него не то чтобы отказались, но отказались помогать. Ведь помочь можно только тому, кто сам в душе желает исцелиться; тому, кто хочет сойти с кривой дорожки. В остальных случаях это черная дыра, в которой моментально и безвозвратно исчезают деньги, благие намерения и надежды на лучшее.
Самое интересное, что спроси кто-нибудь сейчас, какая жизнь ему больше по душе — прошлая, со всеми удобствами, или нынешняя — вонючая, грязная, пропитанная до печенок паленым алкоголем, ответ был бы таков: «Ничче так ща… а че? Копеечку на хлебушек не подашь?» Ведь ни горестей в этой новой жизни, ни проблем, ни волнений не было. Одна забота — денег найти на выпивку.
Михалыч исправно раз в месяц попадал в камеру за буйное поведение — после того, как получал пособие и посещал винный склад. Напившись до зеленых чертей, Михалыч то впадал в депрессию по поводу собственной неустроенности; то рвался в бой за правду и справедливость в отдельно взятом городке для отдельно взятого слоя населения — без определенного места жительства; то сильно переживал, что «настоящий мужик» вымирает, как есть вымирает, может, один Михалыч и остался на всём белом свете. Посему он настойчиво и горячо предлагал всем встречным женщинам себя в качестве отца будущего гения. Или выводка гениев — тут уж как повезет. Иногда он шел войной на вампиров, иногда набивался в друзья оборотням. Иногда по ночам распевал гимн государства, ничуть не смущаясь тем, что слов отродясь не знал, мелодию давно забыл, а музыкального слуха вообще не имел.
