Константин Соловьёв - "Нантская история"
Он не ответил, но решительно выдвинутый подбородок и выпяченная грудь говорили о том, что это не было минутной прихотью, одолевшей святого отца после стакана вина. Я мысленно вздохнула.
— Значит, вы хотите отдать себя на милость графа с тем условием чтобы его кара не коснулась остальных?
— Именно так я и собираюсь сделать.
— Не выйдет, — сказала я с сожалением, — Я не знаю графа близко, но даже я понимаю, что подобная сделка вряд ли будет ему интересна. Даже если он наложит лапу на вас, останемся мы трое — я, Бальдульф и капитан Ламберт. Это три рта. Слишком много для того чтобы он чувствовал себя в безопасности.
— Я знаю, — сказал он упрямо, — Но иного пути я не вижу. Я стал виновником всей этой истории, так пусть на мне все и закончится. Я сдамся без всяких гарантий и обещаний. Но попрошу его проявить христианское милосердие.
— Ладно, я вас поняла… Эта выходка достаточно безрассудна и не вполне в вашем духе, но это интересно. Я помогу вам.
— Правда? — кажется, он мне не поверил. И совершенно зря.
— Разумеется. Итак, прежде всего вам надо открыть вон тот стенной шкаф…
— Зачем?
— Делайте как я говорю, если хотите выйти.
Отец Гидеон покорно выполнил указание.
— Здесь… Что это? Коляска?
— Полегче, это мой Инцитат. Самый резвый и своевольный скакун в этих землях.
Он уставился на меня в немом удивлении.
— Что такое, отче? Над моей головой появился нимб? То-то мне как будто жало в последнее время…
— Вы… Вы же не хотите сказать, что собираетесь…
— Замолчите и помогите мне сесть. Клаудо вам поможет. Конечно, вешу я совсем немного, но операция это не самая простая. Мы же не хотим разбудить Бальдульфа?.. И правильно, потому что если мы его разбудим, он всыплет нам обоим хорошего ремня — достанется и моей бесчувственной заднице и вашей сановной. Так что старайтесь действовать быстро и тихо.
— Вы не можете поехать со мной!
— Могу, святой отец. И именно это я и собираюсь сделать.
— Зачем?
— Затем, -
, мне точно не оставят жизнь. Я слишком самовольна, слишком болтлива и слишком… слишком себе на уме. Меня убьют просто из осторожности. Честно говоря, давно пора было это сделать. Клаудо, прихвати вон тот бурдюк вина… Путь нас, видимо, ждет не близкий, а долгие путешествия вызывают у меня жажду…
— Я не могу отвезти парализованную девушку на верную гибель, на заклание! — отец Гидеон даже повысил голос. Недостаточно чтобы разбудить Бальдульфа, но достаточно чтобы я поморщилась.
— Вас никто и не просит везти. У меня есть Клаудо. И не спорьте. У нас вдвоем уже будет хоть какой-то шанс. Вы, понятно, основная фигура, но если еще и я… Будет приличный куш. Заполучив нас, они могут оставить Бальдульфа и Ламберта в покое. Бальдульф почти старик, Ламберт под присягой…
— Это жертва из-за них?
Я надеялась, что вопрос риторический, но отец Гидеон так внимательно смотрел на меня, что пришлось ответить.
— Вроде того. Мне бы не хотелось, если бы пострадали эти двое. Вы же знаете Бальдульфа, он никогда бы меня не отпустил. Даже в могилу он шагнул бы первым. А я… мне бы этого не хотелось. Он и так дал мне многое, даже слишком многое, и я не имею права посылать его на смерть из-за своей вздорной головы. Пусть он останется. Он и Ламберт. Пусть их не тронут.
— Вы же понимаете, что шанс совсем невелик, — вздохнул отец Гидеон.
— Не хуже вашего. Это не шанс, но это тень шанса. Если так, мы будем уповать на него. Клаудо, накинь на меня что-то потеплее, будет ужасно умирать простуженной, а вы, отче, отоприте дверь, я подскажу, как…
Мы выбрались на улицу, точно ночные воры, крадучись. Отец Гидеон в своей черной сутане мог бы стать прирожденным взломщиком. По крайней мере ступал он практически бесшумно и, если бы не изредка скрипящие половицы, справился бы отлично. За себя я беспокоилась и того меньше — Инцитат был на резиновом ходу, и катился, хоть и слабо поскрипывая, достаточно тихо.
Снаружи оказалось в высшей степени неприятно. Когда находишься в доме, кажется, что ветер лишь легкомысленно шелестит в крышах, метет вдоль улиц, и этот звук кажется даже успокаивающим, по-своему уютным. Но оказавшись на улице, ощущая прикосновения этого ветра, понимаешь, как была обманчива иллюзия. Ветер остервенело набросился на нас, как молодой голодный волк, и его невидимые зубы стали немилосердно трепать, пытаясь стащить одежду, сорвать ее и обратить лоскутами. Этот проклятый ветер, холодный, как кладбищенские камни, он чувствовал себя единоличным хозяином на этих улицах, он гудел в них, скрежетал черепицей, стонал, и старые ржавые трубы отзывались тревожным, леденящим кровь, гулом.
На пороге я оглянулась. Тяжело было покидать дом, ставший родным, особенно при свете ночных фонарей. Бежать в ночь — было в этом что-то неизъяснимо страшное, сулящее беду… Человек, сбегающий из собственного дома ночью, обречен, беспомощен и беззащитен. Как крошечная букашка, покидающая теплый остов мертвого животного, обрекает себя собственной безрассудностью, так и мы с отцом Гидеоном покидали дом с тяжелым чувством, и в скрежете дверных петель нам слышалось мрачное и злое пророчество.
«Ради Бальдульфа, — подумала я, глядя, как захлопывается за нами тяжелая дверь. Ветер, взвившийся с новой силой, стал полосовать меня своими тяжелыми солеными плетями, пытаясь содрать кожу. Мое тело было нечувствительно к холоду, но эти прикосновения болезненно, отзывались в обмякшем безвольном его остове, — Я наделала слишком много ошибок, но я не сделаю последней, самой роковой — не позволю другим расплачиваться за них. Если им нужна Альберка, они получат ее».
Я думала, будет труднее решиться на это. Но с облегчением почувствовала, что мучительность выбора осталась позади, и больше меня ничего не томит. Это оказалось даже легче, чем представлялось. Может, оттого, что все произошло так буднично и спокойно. Никаких надрывных жестов, прощальных речей и записок. Да и не было в них нужды — Бальдульф отнюдь не дурак, поймет. Жалко его, да что толку… Он заслужил жизнь спокойную, заслужил каждым годом своей службы. Заслужил и этот дом. Без дурной девчонки-калеки на шее ему станет легче. Что ж, если мне удастся продлить его жизнь, может, в тех краях, куда меня занесет после смерти, моей душе станет чуточку спокойнее…
Клаудо был слишком слаб чтобы двигать Инцитата, и отец Гидеон взялся за это сам. Выходило у него недурно.
— Я восхищаюсь вами, дочь моя, — сказал он, когда мы проехали половину квартала, — Я знал, что в вашей груди бьется отважное сердце, но не предполагал, что вы так легко примете эту цену.
— А, заканчивайте болтать… — отозвалась я, — Лучше хлебните моего вина.
