Господин следователь - Шалашов Евгений Васильевич
Запись о моем образовании заставила Лентовского задуматься. Он придвинул к себе копии документов об образовании. Похмыкал.
– Значит, на основании аттестата и справки о том, что вы прослушали три курса и успешно сдали экзамены, вам присвоен чин коллежского секретаря? – поинтересовался Лентовский.
Вообще-то на его месте я бы тоже задумался. В Российской империи классный чин зависел от образования. Низший чин – четырнадцатого класса – коллежского регистратора присваивали тем, кто закончил гимназию. Я бы его получил с чистой совестью еще три года назад. И как бы не смеялись над «елистратишками», не горевали об их несчастной участи, но сколько канцеляристов без чина мечтают заполучить петлицы и просветик с единственной звездочкой? Коллежский регистратор – совсем другой коленкор. Это и жалованье, и денежные выплаты на форменную одежду, и квартирные деньги и все прочее.
А вот десятый класс полагался тем, кто не просто закончил университет, а закончил его с отличием. Мне же, с учетом гимназии и трех курсов университета, полагался только чин губернского секретаря, а это, как ни крути, гораздо хуже, нежели коллежский.
Вопрос – как же мне присвоили такой чин? Есть у меня мысль, что батюшка расстарался, но эту мысль я озвучивать не стал. Но с другой стороны – мне же не титулярного советника присвоили, верно?
Поэтому я только улыбнулся самой невинной улыбкой и развел руками. Председатель суда сложил мои бумаги в стопку, а потом посмотрел на меня:
– Иван Александрович, я, разумеется, такие вопросы задавать вам не в праве. Но все-таки, хотелось бы узнать – отчего это сын вице-губернатора и действительного статского советника, решил податься в судебные следователи в уездный город? И почему бросили университет? Судя по выписке – вы были блестящим студентом. Поверьте – я спрашиваю не из праздного любопытства. Хотя… – Вот здесь господин Лентовский позволил себе улыбнуться и стал похож не на столп российской юстиции, а на нормального человека. – Мне тоже по-человечески любопытно – почему вы не отправлены завершать учебу куда-нибудь в Вену или в Сорбонну? Я слышал, что ваш батюшка скоро получит более высокую должность.
А ведь у моего здешнего отца и на самом деле имелись планы отправить меня доучиваться за границу. Вот только я сам воспротивился его намерениям. Учиться математике во Флоренции или в Берлине? Ну на фиг. Уж лучше в следователи.
Я тоже улыбнулся в ответ господину Лентовскому и сказал:
– Если называть вещи своими именами, вам интересно, где нашкодил сынок вице-губернатора и отчего папенька не отправил его из России, чтобы улеглись страсти? Нет, ваше превосходительство, я не проиграл в карты папенькино имение, не подделывал векселя и не соблазнял дочь какого-нибудь великого князя.
– Ну, если не желаете рассказать, то не надо, – развел руками штатский генерал. – Но истина все равно всплывет, а так я подумаю – чем же смогу помочь.
А что если сказать правду? Или ту правду, которую я сам знал? Попробую.
– Николай Викентьевич, на самом-то деле никакого секрета здесь нет. На самом-то деле есть две причины, почему я оказался в Череповце. Сказать? – Дождавшись, пока Лентовский кивнет, я принялся за рассказ: – До моего батюшки дошли слухи, что среди моего окружения имеются если не революционеры, то люди радикально настроенные. И он решил, что следует убрать меня куда-то подальше. В том смысле – что от греха подальше, пока я и на самом деле не измазался и не стал каким-нибудь анархистом или большевиком.
– Простите, кем? – не понял Николай Викентьевич. – Что за большевики такие?
Ну вот, что я такое ляпнул! Об анархистах-то известно, а какие могут быть большевики? Скорее всего, еще и о социал-демократах никто не знает, да и имеются ли они в России?
– Оговорился, – поспешно ответил я. – Хотел сказать большаки, а вышло большевики. А большаками у нас называли тех, кто в народ собрался идти. Мы смеялись – дескать, чтобы донести до крестьян правду, нужно на большак выйти да орать громче.
– А, вот оно как, – с облегчением выдохнул Лентовский. – А все-таки у вашего батюшки имелись основания подозревать вас в причастности к революционерам?
Хороший вопрос. А черт его знает. Но не станешь же отвечать именно так. Попробую выкрутиться.
– Вот честное слово – не знаю. Вполне возможно, что я и читал какие-то антиправительственные прокламации, вел беседы, но, честное слово, не воспринял все это всерьез. Или это просто все как-то прошло мимо меня. Я искренне считаю, что цареубийство – это уже само по себе страшное преступление. А те горячие головы, что призывают народ к топору, не понимают, что гражданская война – самое страшное, что может произойти со страной.
Скорее всего, это говорил именно Иван Чернавский, сидевший во мне, а не я сам. Ведь я-то был убежден, что Октябрьская революция была неизбежна и необходима. Да что там – я и сейчас так считаю. Но разглагольствовать о судьбе страны, о социальном перевороте – нелепо. Уж точно я не обращу действительного статского советника в коммунистическую веру.
– Знаете, я вам верю, – кивнул Лентовский. – А ваш отец, скорее всего, что-то услышал, получил какую-то информацию и очень испугался за вас. Возможно, он это сделал напрасно, но отец – это отец. Отцам свойственно переживать за своих детей. У меня у самого есть дети от первого брака, я за них очень переживаю. Возможно, вы уже слышали, что у Череповца есть основание для грусти. Один из наших воспитанников стал цареубийцей.
Я кивнул. Слышал я о Николае Рысакове – бомбисте, участнике покушения на Александра Освободителя. А вчера, когда гулял по городу, специально пошел смотреть на здешнее реальное училище, в котором учился цареубийца.
Посмотрев на грязно-синие стены здания, только вздохнул, вспоминая исторические параллели. В 1591 году, после смерти царевича Дмитрия, в Угличе наказали колокол за то, что тот ударил в набат, созывая народ к восстанию. У несчастного колокола вырвали язык, оторвали ухо, его пороли плетьми и отправили в ссылку в Тобольск.
В Череповце же в 1881 году было наказано реальное училище. Понятно, что наказание – это символ, но все-таки выглядело это странно. Да и нынешние реалисты не виноваты, что им приходится учиться в таком страшном здании.
– Да, вы сказали, что имеется еще одна причина, – сказал Лентовский.
– Причина? – не понял я.
– Вы сказали, что имеются две причины, отчего вы бросили университет и оказались у нас, – пояснил председатель суда.
– Ах, да, – спохватился я. – А вторая причина еще более грустная. Революционных взглядов у меня нет и никогда не будет. А вот с учебой – здесь хуже. Я отучился три года на физико-математическом факультете и осознал, что на самом-то деле я терпеть не могу ни алгебру, ни геометрию. Вернее, это я осознал еще в гимназии, но математика мне почему-то давалась легко. Вот, скажем так, я и плыл по течению, но при этом мучился. Осознал, что меня больше интересует история, философия.
Вот здесь я наполовину говорил правду, наполовину врал. Математику я терпеть не мог со времен средней школы – правда. А то, что она легко мне давалась, – это ложь.
– То есть ваше пребывание у нас – выбор? Выбор, некая остановка.
– Или промежуточная станция, – хмыкнул я. – Возможность перевести дух, как следует все обдумать и решить, как мне жить дальше. А просто болтаться где-то в Европе, проматывать отцовские деньги – это и батюшке неприятно, да и мне скучно.
– А вот это уже совсем похоже на правду. Меня вы убедили. Сын влиятельных родителей, стоящий на распутье. Вполне-вполне. Значит, Иван Александрович, на вопросы «как?» и «что?» так и отвечайте – взяли паузу, чтобы обдумать свою будущую жизнь. Ну и карьеру естественно.
Глава шестая
Первое дело
Анна Тихоновна, которая говорила, что кроме меня следователей в уезде нет, была не совсем права. Речь шла только о самом городе Череповце, потому что в уезде их насчитывалось аж четверо, только они жили в селах. Все-таки крестьян в уезде гораздо больше, нежели горожан, поэтому в селах и деревнях и преступления совершались чаще. А в моем ведении только сам город Череповец и волости, что к нему прилегают. Но это тоже немало.
