Елена Самойлова - Змеиное золото. Лиходолье
Вик неохотно поднялся и пошел к амбару. Ветхое строеньице, лет которому, судя по рассохшейся двери и кое-как замазанным глиной щелям в стенах, было не меньше, чем деду Мареку, стояло на одном честном слове и надежным укрытием никак служить не могло. Ни против таинственного «лиха», ни против крестьянского самосуда, если вдруг таковой случится.
Дудочник распахнул мерзко скрипнувшую дверь и заглянул внутрь.
Похоже, зерно тут не хранили уже очень давно, а вот сено на просушку закладывали исправно – первый этаж почти до потолка был заполнен приятно пахнущей сухой травой, а на втором, куда вела узкая приставная лесенка, сена было поменьше, иначе местами щели в потолке просвечивались бы не столь явно.
Попутчиков нигде не было видно, но сверху доносилась столь характерная возня, что гадать, куда запропала эта парочка, не приходилось. Не так уж и удивительно. Оборотень, хоть и железный, в человечьем облике определенных мужских наклонностей был явно не лишен, да и Змейка всегда была достаточно любопытной, чтобы рано или поздно обратить внимание и на эту сторону людской жизни. Стоя у дверей, Вик чувствовал себя на редкость глупо. По-хорошему, надо было бы тихонько прикрыть за собой дверь с той стороны и прогуляться с полчасика, но вот мешало что-то просто так развернуться и уйти. И ведь на склонности к шпионажу за влюбленными парочками дудочник себя никогда не ловил, да и смотреть, по сути, тут было не на что, а вот поди ж ты…
Неизвестно, сколько еще продлилось бы этот топтание на месте, если бы не случились две вещи. Во-первых, в тонком женском голосе прорезались пробирающие до костей нотки змеиного шипения, а во-вторых, пол второго этажа, доски которого, судя по всему, прогнили еще пару лет назад, не выдержал любовников и с громким треском обрушился вместе с ними в гору сухой травы.
Дудочник застыл на месте, не зная, то ли неприлично рассмеяться, то ли кидаться на помощь, пытаясь выгрести шассу из-под трухлявых досок, опасно ощерившихся гнутыми ржавыми гвоздями, когда из сена послышалась громкая, прочувствованная ругань, проклинающая лентяев-плотников, и показалась встрепанная рыжая голова оборотня. Судя по тексту проклятий и скорее раздраженному, чем сдавленному от боли голосу, ничего важного для мужчины оборотень себе набекрень при падении не свернул. То ли успел отодвинуться, то ли просто повезло.
Следующей на поверхность из зеленого колкого вороха сухой травы вынырнула раскрасневшаяся Змейка с ошалелыми, округлившимися от изумления золотыми глазами, машинально стряхнула с макушки охапку шуршащих травинок, оглушительно чихнула и задрала голову к потолку, созерцая получившуюся дыру.
– Искра, а ведь одежда у нас наверху осталась…
Этой фразы, произнесенной не столько обиженным, сколько растерянным тоном, было достаточно, чтобы Викториан беззастенчиво расхохотался, прислонившись плечом к дверному косяку.
– Вы хоть закончить-то… успели? – кое-как выдохнул змеелов, пытаясь совладать с рвущимся из груди хохотом и хотя бы для приличия поинтересоваться, не пострадало ли у спутников при падении что-нибудь, помимо гордости.
– Ага, – мрачно отозвался чаран, выкапываясь из сена и, совершенно не стесняясь собственной наготы, начал взбираться по скрипучей лесенке наверх. – В полете.
Значит, все же повезло.
– Тогда собирайтесь, нам хозяева уже обещанный обед на стол поставили. И я бы не стал задерживаться в этой деревне слишком долго – место это нехорошее.
Музыкант сделал несколько глубоких вдохов, успокаиваясь, и все же вышел наружу, аккуратно прикрыв за собой рассохшуюся амбарную дверь. Долго ждать не пришлось – первой на улицу выбралась Ясмия, стряхивая с широкой ромалийской юбки последние травинки и поправляя повязку на глазах, следом за ней – едва сдерживающий улыбку оборотень. Этот даже не удосужился перетряхнуть рыжую гриву, игнорируя торчащие из волос мелкие сухие травинки, зато шассу обирал с таким тщанием, словно ей не к незнакомым людям идти, а к строгой матушке, которая разглядит и плохо затянутый шнурочек на блузке, и слишком яркий румянец на щеках своей дочери. Чего уж говорить о предательски торчащих из кос стебельках.
Уже на пороге дома, стоя у гостеприимно распахнутой двери, шасса замерла, остановилась и обернулась через плечо. Что она увидела там, в небе, девушка не сказала, лишь передернула плечами и торопливо шмыгнула в дом, часто-часто стуча концом деревянного посоха о земляной пол, накрытый плетеным ковриком. Обед тоже прошел второпях и гнетущем молчании. Мия, окончательно войдя в роль слепой, покорно ела то, что ей подсовывал оборотень, на расспросы словоохотливой хозяйки не отвечала, поэтому Искре пришлось еще и трепаться за двоих, на ходу сочиняя столь правдоподобные небылицы, что Вик только диву давался. Этот рыжий проходимец легко сошел бы за человека и на постоялом дворе на перекрестке дорог, и в крохотном селении на пять домов, и в крупном городе. Даже сам змеелов, абсолютно точно зная, кто сидит перед ним, не сумел бы определить нелюдя в этом смешливом, грубоватом мужике, успевавшем и жену слепую покормить, и себя не обидеть, и с хозяевами словом перемолвиться. А едва тарелки опустели, Искра встал, поклонился по-старинному, как уже лет сто не кланяются, поблагодарил за стол и кров и сообщил, что им пора в путь. Хозяйка – так та едва поднос с лепешками из рук не выронила, а Марек лишь головой покачал и принялся раскуривать старую почерневшую трубку с помощью выуженного из печки уголька.
На ночь глядя! В лиходольскую степь! Викториан очень хотел узнать, что за срочность, но спорить не стал – встал с лавки последним, поблагодарил хозяев, да и вышел следом за спутниками за порог.
– Вам, часом, жить не надоело? – как бы между делом поинтересовался он у Мии, когда та шла по утоптанной неровной дорожке прямиком к калитке. – Тут, между прочим, не только нелюдь бродит – она-то вам, как я понимаю, никогда особо страшна не была. Но тут лихо похуже обретается.
– «Лихо»? – переспросила шасса, останавливаясь.
Вик с облегчением выдохнул – ну наконец-то его хотя бы услышали.
– Лихо, – повторил музыкант, наблюдая за лицом змеедевы. – Не слишком забавная штука. Один взгляд на него – и лицо у человека плывет, как восковая свеча на жаре. А потом застывает в таком ужасном виде, что живых свидетелей и не было: не могли люди с таким уродством смириться, искали смерть любыми способами. Дед, который нас на обед позвал, – первый выживший свидетель, да и то лишь потому, что его покорежило едва-едва.
– А это лихо что, только с темнотой появляется? – поинтересовался Искра, как бы между делом поправляя меч, висящий в ножнах на широком поясе.
– Нет, Марек его днем видел.
– Тогда какая разница, ночью идти или днем, если и так, и так с этим твоим чудом-юдом повстречаться можем? – пожал плечами оборотень. – Я ночью вижу немногим хуже, чем днем, а для Змейки темноты, как я понял за время нашего с ней общения, вообще не существует. Если где черные пятна возникают, так это нежить подтягивается, ну или еще дрянь какая.
– Вам-то хорошо, а я ночью передвигаюсь либо с факелом, либо на ощупь, – раздраженно отозвался дудочник. – Мне что предлагаете делать?
– Завяжи глаза и возьми у Змейки посох, – серьезно посоветовал оборотень, поправляя лямки рюкзака. – Потому как если мы с ней это твое лихо проглядим, то ты его точно заметишь, лишь когда оно подберется к тебе на расстояние вытянутой руки.
Неприятно признавать, но это правда.
– Вик, – до сих пор молчавшая Мия порылась в складках широченной ромалийской юбки и вытянула оттуда длинный крученый шнур, которым обычно подхватывают волосы или протягивают в штаны, чтобы не спадали, – понимаешь, нам до цели, как оказалось, довольно близко. Ты даже не представляешь насколько. Нам лишь убраться подальше от деревни и пройти по дороге берегинь еще раз, и мы на месте. Возможно, мне кажется, но это существо растет, оно становится все больше и сияет все ярче, как жутковатый маяк в ночи. Я хочу заснуть и больше не видеть это у себя над головой, застилающее половину ночного неба, как огромная колышущаяся зеленоватая волна. Знать, что оно уже не тянется во все стороны, чтобы подгрести под себя как можно больше жизней. Если не хочешь идти, оставайся. Никто тебе и слова не скажет. Тебе, в отличие от нас с Искрой, еще осталось, чего терять в своей человечьей жизни.
Она принялась оборачивать оголовье посоха своим шнуром, затягивая потуже узлы на каждом обороте, чтобы хоть немного сузить трещины и не дать посоху развалиться прямо у нее в руках. А дудочнику казалось, будто его как-то очень обидно, но справедливо отчитали за трусость, – такого чувства он не испытывал очень давно. Наверное, с того дня, как в детстве разбил дорогую вазу, стоявшую в общей столовой, а когда подумали на другого мальчика, сына прислуги, промолчал, боясь наказания. Смог признаться только спустя два дня матери, уже после того, как мальчишку высекли ни за что, а мать, выслушав, лишь покачала головой и сказала, что за свои ошибки нужно отвечать самому.
