Антон Корнилов - Урожденный дворянин. Рассвет
– Вопрос не в том, что происходит, – ответил Олег, – а в том, что должно произойти.
– И что же?
На лице Трегрея резко обозначились скулы, он помедлил немного с ответом.
– Не знаю, – признался он наконец. – Что именно произойдет – не знаю. Уверен лишь в том, что этого не избежать… И что ждать осталось недолго. Я это… ясно чувствую.
– Да чего не избежать-то? – рассердился вдруг Двуха. – Что ты чувствуешь?
– Не знаю, – повторил Олег.
– Не хочешь говорить, – определил Сомик, внимательно вглядевшись в Олега.
– Пожалуй, – нехотя согласился тот. И вдруг как-то виновато отвел глаза. – Времени мало, – повторил он. – Успеть бы палестру достроить. Нам обязательно надобно успеть достроить палестру! Это очень важно.
– Палестру, палестру… – проворчал Двуха. – А Охотника вычислить – это не важно, получается, да?
– Бессомненно, важно, – согласился Трегрей. – Но вперво – палестру. Что же, рассказывайте, что у вас…
– Мы-то расскажем, – сказал Двуха. – А что толку? Все равно самим придется все делать. Ты-то не подключишься, верно? Тебе палестра дороже. И Амфитеатр твой…
Олег не ответил на этот выпад. И именно поэтому витязи поняли, что Двуха в этом своем утверждении оказался прав.
* * *До своих двадцати двух лет Амфибрахий Сатаров прожил легко и бестревожно, он жил, как с горки катился по удобной наезженной колее, оставляя все возможные ямки и кочки по обочинам. Даже диковинное имечко, дарованное отцом-поэтом, нисколько ему не мешало. Нет, конечно, неприятности с ним, с Амфибрахием Сатаровым, случались, как без них… Но ничего серьезнее выскользнувшей из рук маминой любимой чашки, сбитых вследствие падения с велосипеда коленок или, скажем, несправедливой двойки на его долю не выпадало. Настоящие беды и несчастья обходили Амфибрахия стороной.
Вернее сказать, он их обходил.
С раннего детства он ощущал в себе способность предвидеть грядущую напасть. Это было как… блуждая в темноте, чувствовать где-то рядом жар пламени. Жар становится сильнее – значит, нужно менять направление движения, огибать незримое, но оттого не менее гибельное пламя. Поначалу этой удивительной способности он подчинялся бессознательно; принимая свой дар за совершенно естественное чувство – вроде зрения или слуха, которыми владеет каждый. Причин увериться в обратном у него не было – как-то так получилось, что до самой школы крупные бедствия не касались даже периферии его существования: никто из его родных и знакомых не умирал, не болел тяжело, даже не травмировался. Реальность будто затаилась, накапливая энергию, выжидая момент, чтобы ударить наверняка и побольнее…
В то утро второклассник Фима, как обычно, пошел в школу. Пошел… и не дошел. Только свернул за угол дома, как почти сразу же замедлил шаги, морщась от все плотнеющего невидимого жара, а потом и вовсе остановился. И с облегчением повернул назад. Возвращаться домой он, впрочем, не поспешил, погулял еще в близлежащем сквере, удивляясь, почему это никого из его однокашников там не видно. «Наверное, вообще из дома не выходили, – так решил про себя Фима, – один я, дурак, зазря поднимался, впихивал в себя завтрак, одевался, взваливал ранец на плечи… Мог бы подольше в постели поваляться, если б догадливей был. И папа с мамой, вредины, не предупредили! Проводили как ни в чем не бывало!..»
Дома он, лелея в себе легкую обиду, лег подремать перед телевизором. Да и заснул.
Пробуждение оказалось скверным: оглушающим, раздергивающе непонятным, пугающим. Оба родителя, что-то крича, бегали по комнатам; мама, то смеясь, то плача, то и дело обнимала Фиму, прижимаясь мокрой щекой к его теплому сонному лицу, о чем-то все спрашивала, спрашивала, тормошила Фиму, который и догадаться не мог, что происходит. Папа, гримасничая и всхлипывая, зачем-то ощупывал Фиму, словно не веря, что перед ним его сын, а не кто-то другой…
Как выяснилось, в кабинете, где у второклассника Амфибрахия Сатарова должен был проходить первый урок, обрушился потолок. Никому из тех, кто в тот момент находился в кабинете, выжить не удалось.
Лишь только уяснив эту новость, Фима ахнул:
– Почему же они туда вошли?
– Да разве кто-нибудь мог догадаться?! – воскликнула мама.
– Ну конечно! – развел руками Фима, чувствуя, как закипает в нем панический ужас от окончательного осознания произошедшего. – Что ж они?.. Совсем глупые?..
Дальнейший диалог получился таким путаным, что Амфибрахий его совсем не запомнил. В памяти его удержалось лишь одно: в тот день он понял – способностью отчетливо ощущать приближающуюся катастрофу, кроме него, не обладает никто во всем мире.
Странно, но тогда это открытие стало для него неприятным. Ну вроде как вдруг найти в себе какое-то уродство, нечто наподобие лишнего пальца или большущего родимого пятна.
Со временем, понятно, мнение Амфибрахия по этому поводу немного изменилось. Но именно немного, а не кардинально. Столкнувшись когда-то с непониманием, стыдясь своего дара, постоянно чувствуя, как чувствуют застарелый зудящий шрам, вину за то, что мог тогда предупредить беду, спасти двадцать шесть жизней (именно столько погибших обнаружили под завалами) – и не предупредил, не спас, – Фима решил никому больше о своей способности не рассказывать. Более того, несколько лет подряд он честно пытался избавиться от своего дара, уравнять себя с прочими – для чего, насилуя собственную природу, упрямо пер напролом, навстречу обжигающему дыханию невидимого пламени, каждый раз уговаривая себя не сворачивать с пути… и каждый раз все-таки сворачивая.
Он благополучно окончил школу, отслужил в армии, демобилизовавшись, поступил в политехнический институт. Все эти жизненные вехи Фима миновал безболезненно и ровно, они промелькнули, как остановки за окном автобуса. Ни разу за свои двадцать два года Фима не дрался, никогда его не обворовывали; передряги, аварии, несчастные случаи, стихийные бедствия не сотрясали его судьбы, расходуя свои силы на других, не на Фиму.
И чудесный дар его все не угасал.
Конечно, не раз, ощущая в обозримом будущем зреющую, подобно ядовитому бутону, беду, он пытался предупредить о ней окружающих. Да разве его слушали, разве верили ему? Он ведь не мог рассказать, в чем, собственно, дело, что именно должно случиться, не умел и не мог ничего объяснить. Единственное, что было в его силах: бродить в окрестностях предполагаемого бедствия и соваться к каждому встречному-поперечному, а то и кричать, размахивая руками, убеждая тех, кто случился рядом, держаться отсюда подальше… К тому же чаще всего грядущая опасность касалась его одного и никого больше. Гибельный заряд выстреливал и, не найдя цели, развеивал злую мощь в пространстве, не оставляя по себе никаких следов – и, следовательно, никаких доказательств Фиминой прозорливости. Несколько раз наряд полиции доставлял охрипшего от отчаянных попыток докричаться до соотечественников Амфибрахия в отделение, а оттуда, ясное дело, отправлял в приемную психиатрической клиники… Когда встал вопрос о постановке его на учет к районному психиатру, Амфибрахий Сатаров свои безнадежные попытки достучаться до беспечных и бестолковых сограждан оставил.
Позже – это было вскоре после того, как он окончил школу, – Амфибрахий стал замечать за собой и кое-что еще. Окрепло в нем ощущение того, что в отношениях его сознания и окружающей действительности имеется обратная связь. Не только реальность может влиять на него, но и он может влиять на реальность. Смутное понимание этого давно тлело в нем неоформленным, пока в один прекрасный день он не обнаружил, что – если по-особому присмотреться – можно увидеть мир совершенно иначе. Приложив усилие, можно было как бы заглянуть вовнутрь бытия, словно в сердцевину громадной машины, за непроницаемой для обычных людей оболочкой которой таилась сокровенная механика. Постепенно он приноровился замечать и выступающие на поверхность реальности рычажки этого потайного механизма, постепенно научился оперировать ими, внося собственные коррективы в сложнейшее мельтешение невидимых шестеренок и лопастей. А рычажков этих было разбросано вокруг в великом множестве: правда, об истинном предназначении их никто, кроме самого Фимы, не догадывался, никто, кроме Фимы, не понимал и не чувствовал, что если в определенный день и час повернуть, к примеру, гайку на винте, держащем створку старого кухонного ящика, на полных два оборота вправо и три с половиной оборота влево – не только створка перестанет скрипеть и будет закрываться ровнее, но еще и старый тополь во дворе дома не рухнет назавтра же, сокрушив балкон фиминой квартиры, а преспокойно простоит до следующей осени, когда его в обычном порядке спилят работники соответствующей службы… Переставленный вовремя с подоконника на пол горшок с огненно-алой гортензией уберегал от пожара в подъезде. Приобретенная в супермаркете на другом конце города детская игрушка – резиновый Скрудж Мак-Дак с долларовой пачкой в ручонках, – оставленная в тот же день на парапете моста через Волгу (ровно на двадцать четвертом сегменте парапета), гарантировала прибавку к зарплате.
