Оксана Демченко - Воин огня
Вытянутая вперед рука замерла, удерживая пальцы у линии зреющего заката, там, где сливались и играли все силы мира, где сполна отражалось висари замечательного вечера. Зеркало асхи, тепло ариха, подвижность асари.
– А ведь он прав, мы законченные еретики, – покаянно вздохнул Ичивари.
– Повтори, – попросил подкравшийся и вставший за спиной Алонзо. – Неужели махигов можно в пять дней отвратить от их заблуждений, накормив досыта, заболтав до полусмерти и затем показав им море?
Ичивари оглянулся. Палуба, видимая от мачты, была пуста, даже слуга исчез. Махиг виновато пожал плечами. Надо же так уйти в себя, чтобы не слышать никого и ничего… И закат уже забагровел, вон – красные бизоны облаков купаются в синем озере сумерек. Сознание же помнит их розовыми, принадлежащими дню.
– Мир куда огромнее, чем мы полагали, – улыбнулся Ичивари. – Он не зеленый и не ограничен линией берега. Все, что мы знаем и чтим, лишь часть большего, а мы по дикости полагали, что за горизонтом сразу начинается неявленное. И пели для асхи редко, потому и не сохранили в памяти слов, созданных для него.
Оптио, кряхтя, сел рядом, потер шею. Огляделся, щурясь на низкое солнце. Похлопал ладонью по доскам палубы:
– Вернемся к признанию в ереси, чадо. Это важные слова, идущие от самого сердца и дарующие надежду на просветление, покаяние… и мирный удел прозелита на нашем берегу. Здесь, на корабле, среди океана, особенно отчетливо представлена истинность Скрижалей. Мир – вот он, чаша света. Кто видит и ощущает восторг, тот принимает благодать Дарующего.
– Чаша света, тут я согласен. Не понимаю, зачем было придумывать вторую чашу, – буркнул Ичивари, морщась и тяжело переживая утрату короткого, как вздох, единения с асхи. – Без нее было бы куда удобнее. Вся красота мира, его висари и отражение этого в душах – превосходно. Но вы добавили равную чашу грязи! Почему?
– Ты опять верно сказал. Отраженная в душе! Вторая чаша, Ичи, это ты сам. Дарующий не виноват в том, что мы, люди, не умеем черпать только свет. В нас копится и тьма низменного, подленького, в нас не дремлют слабости, искушения и пороки. Они норовят заполнить душу и вытеснить свет. Но Дарующий добр, он прощает чад своих, прошедших через покаяние и…
– Алонзо, я слушал Джанори, когда он излагал подобное. Потом они вдвоем с дедом кричали всю ночь и так друг друга называли, что я не рискну повторить. Магур отказался признать, что осадок в душе можно допускать как таковой. Дед ужасно возмущался, твердил, что ваша вера – пристанище для слабаков и бездельников. Если ребенок растет трусливым, это позор. В каждом поселке есть столб боли, он же и место для игр, мы по доброй воле встаем к нему еще в семь лет, в первый раз испытывая свою душу. Взрослые допускают очень жесткие игры, но травница всегда бывает рядом, когда проходят большие испытания. Мы так чтим закон мира. Надо пройти через боль, роднясь с духами и обретая их силу. Надо отринуть слабость, надо научиться сохранять ясный рассудок… Или никогда не получишь взрослое имя, а также право говорить на совете.
– Это дикость.
– Ты много слабаков насчитал на нашем берегу? Моя мама всегда боялась волков. Но когда мужчины ушли на большую охоту во время войны, потому что совсем не было пищи, она и иные малыши сидели с ножами и копьями, охраняя поляну. Больше было некому, понимаешь? Трусы сдохли в ту зиму, разбежались по лесу, и мы не храним в памяти их имен. А облезлая волчья шкура до сих пор лежит у меня в комнате, у кровати. Осадок на дне души – это отговорки для слабаков. Все.
– Но ты сам весной был весьма близок к переполнению чаши тьмы, – напомнил Алонзо. – Разве не так?
– И это убило бы меня, если бы не одумался, так и надо, так честно. Но я справился, а Плачущая указала мне край пропасти и предостерегла. Идти дальше или остановиться на краю – только мой выбор. Ты прав в том, что наши души не всегда чисты. Но мы не полагаем это допустимым и стараемся излечиться. А вы миритесь с некоторой долей грязи. Сперва такой, на ноготь. Потом чуть побольше…
– И снова ересь! Мы не миримся, мы усердно молимся, обращаемся к покаянию и очищаем душу через свет истинной веры. Мы принимаем помощь Дарующего.
Оптио возмущенно всплеснул руками и надолго замолчал, вглядываясь в закат, краски которого, как нити только что набранного узора, все плотнее сбивались пряхой-ночью к линии горизонта. Ветер едва дышал: надо думать, тоже любовался закатом.
– Не надо спешить, мы сделали первый шаг, ты признал наличие двух чаш… – утешил себя оптио. И добавил иным, деловым тоном: – Ичи, я просмотрел свои записи. Ты не лгал, но ты слишком охотно делился. И ты прав, мне надо больше узнать о вашей вере. Но теперь я желаю получить один важный ответ. Он поставит все на свои места… Или вынудит меня не спать ночь и искать иное объяснение. Наставник жив?
Сын вождя поглядел на старого оптио с нескрываемым уважением. Так быстро и так точно найти разгадку сговорчивости пленника! Не зря неведомый ментор избрал Алонзо для важного дела, удивительного: требующего не силы тела и даже не выносливости. Иного. Может, не так уж плохо и ложно люди моря именуют душу – стержнем. Тридцать лет оставаться в чужом мире – и все еще жить с верой в то, что было важно в юности. Или с упрямством, которое тоже достойно уважения.
– Он умер. Магур его убил. Дед вернулся в столицу едва живой… от усталости. Ты не знал, ты был возле пещер.
– Красная бусина и все прочее больше не имеет силы и не может пригодиться, – устало вздохнул оптио. – Понятно… то-то ты взахлеб делился. Ичи, твое поведение не останется безнаказанным. Семь дней проведешь под замком, на хлебе и воде. Я прослежу, чтобы хлеба было действительно мало. Ты разозлил меня. В следующий раз тебе будет хуже. У меня есть время, понимаешь? Много времени. И лучше тебе разговаривать со мной, чем с иными помощниками ментора. Ты для них будешь всего лишь еретиком и дикарем. К тому же рабом, поскольку ваш берег мы считаем своей колонией. Подумай об этом. Я предлагаю тебе не просто принять веру в Дарующего и покаяться в ереси. Я пытаюсь спасти твою жизнь, Ичи. Частично ради своих целей, частично во имя некоторого уважения к твоему деду. Я кое-чем обязан ему. А теперь иди, чадо. Постись и молись… хоть кому-нибудь.
Семь дней прошли быстро и не принесли в душу покоя. Отозвавшись раз, дух асхи смолк. Переменилась погода, ветер завыл зимним голодным волком, вспугнул стадо серых беспросветных туч и погнал от берега зеленого мира на корабль, словно желая покарать предателей. Ичивари лежал, вслушивался в скрипы и стоны древесины, в удары волн по бортам, в топот сороконожек-дождинок… Он слышал о качке, но лишь теперь сам испытал ее. Нескончаемую, разнообразную. Если бы не удар по голове, если бы не тошнота, донимавшая и без того ночами, шторм удалось бы перенести легко, сын вождя в этом не сомневался. Но теперь приходилось терпеть и мириться с неизбежным. Несколько поднимала настроение лишь одна мысль: оптио наказал голодом, вот смешно-то! Награди он сытостью – причинил бы куда большее страдание.
На восьмой день тот же слуга разбудил Ичивари и проводил в каюту Алонзо, невозмутимого и не пожелавшего хоть как-то отметить состояние здоровья пленника. Оптио указал рукой на тот же табурет у стола. За узким оконцем синело промытое дождем небо, тонкая полоска солнечного света делила каюту надвое, отрезая Ичивари от оптио и мяса на тарелке, одинаково противных и вызывающих тошноту уже своим видом…
– Вопрос на сегодня, – сухо и строго молвил оптио. – Как подбирал себе учеников твой дед?
– Не знаю.
– И все?
– Хороший ответ. Короткий и точный.
– Я хотел бы услышать и длинный, пусть даже менее точный.
– А я желал бы понять, каков смысл в моей клятве, если договор нарушается тобой в любое время и с легкостью? Или я посол, или раб.
– Это не мой выбор, скорее твой. Я буду представлять тебя людям сэнны как посла. Если ты примешь веру и отречешься от ереси, орден возьмет тебя под защиту и король прислушается, у него не останется выбора… Но еретика и дикаря я вынужден буду передать людям короля напрямую. Дальнейшее домысли сам.
– Ты солгал мне.
– Твоя клятва тоже действительна лишь до прибытия в порт. Возле берега Тагорры можешь делать любые глупости и даже пытаться покончить с собой. Уж на два-три дня я смогу обеспечить охрану и все прочее. – Алонзо показал в улыбке редкий стариковский заборчик уцелевших зубов. – Ты проиграл мне первую игру, чадо. Нет опыта… Сочувствую. Чем хороши махиги: вы держите слово. И ты не исключение, ты ведь внук славного вождя Магура и великого воина Ичивы, ты не опозоришь их имена отказом от данного тобой слова. Хватит сверкать глазами. Отдышись и подробно изложи ответ. Я настаиваю.
– Я не знаю. Мне всего семнадцать, я самый младший из учеников. Как я могу знать о прежних, если дед больше никого не присматривал, обучая меня? Я седьмой, понимаешь? Больше семи учеников обычно не берут.
