Антон Корнилов - Урожденный дворянин
И Тимофеев тоже улыбнулся, облегченно и с пониманием:
– Какая ж это комедия? В отдел ко мне хочешь? Это я тебе могу устроить. Без дураков.
– А что за таблеточки-то?
– А это уже не твое дело. Вопросов лишних никогда не надо задавать, понял? Твое дело – передать «колеса» задержанному. Труда тебе это не составит никакого. Ну и еще… если спросят, сообразишь сказать, что, мол, в личном разговоре тот самый Ломов выказывал намерение подкупить наркошу «колесами», чтобы он безо всякой возни чистосердечное написал и подельников сдал побольше… Сделаешь – можешь считать, что я тебе должен. А долг я сквитаю, слово даю. Каким образом сквитаю, ты уже знаешь. Ну как?
– Долго ты меня караулил? – спросил еще Леха, разглядывая коньяк в стопке на свет. – Ё-мое, неожиданную встречу-то как разыграл…
– Насчет лишних вопросов я, кажется, предупреждал.
– Ну ладно, все-все, – посерьезнел Монахов, почувствовав, что малость перегнул палку.
Он выпил коньяк, не почувствовав вкуса, как воду. «Да нет, – подумал Леха, – все четко Тимоха сделал. Все правильно. Подъехал бы он ко мне ни с того ни с сего с таким разговором, я бы… не знаю, как повел бы себя. А так – мягонько все прошло…»
– Дело нешуточное, – проговорил Леха Монахов негромко.
– Да, – согласился Тимофеев.
– А… как-то полегче… разве нельзя было? Ну… чтобы там кое-кто заяву свою забрал.
Тимофеев страдальчески поморщился:
– Ты опять за свое? Мне по барабану: как можно было, как нельзя было… Значит, нельзя было полегче. Значит, только так можно. Мне сказали – я сделал. Безо всяких вопросов. И тебе советую поступать точно так же. И все у тебя в жизни будет хорошо.
Он разлил остатки коньяка по стопкам.
– Ну… – провозгласил сержант Леха Монахов, поднимая свою стопку. – Как говорится, за новую жизнь!
Где-то глубоко внутри его царапнул страх. Но Леха решительно залил его коньяком.
* * *В классе, просторном, заполненным солнечным светом, точно аквариум – водой, было очень тихо. Все двадцать учеников – мальчишек и девчонок лет восьми-девяти – застыли за своими партами, уставясь на возвышение подиума, где под огромным, во всю стену, монитором демонстрационной панели, помещался учительский стол.
Преподаватель младшей группы – худой, лысоватый и на вид очень подвижный мужчина лет тридцати пяти в белом костюме – оттолкнулся и выехал из-за стола к центру подиума на кресле, стойка которого была снабжена колесиками. Двадцать пар глаз проследили стремительное это движение.
Преподаватель держал в руке большую чашку, над которой поднимался слоистый парок – держал на уровне лица, как бы давая возможность ученикам получше рассмотреть ее. Пару секунд он промедлил, потом неторопливо наклонил чашку.
Тишина стала абсолютной.
Горячий кофе тонкой струйкой полился на белые брюки. В неестественной тишине журчание было слышно отчетливо. Брючная ткань стремительно темнела, впитывая ароматную жидкость, от коленей преподавателя потянулись вверх прозрачные ниточки пара. Вылив на себя весь кофе без остатка, мужчина поднялся, заложил руки за спину и нацелил внимательный взгляд на одного из учеников. Тот вздрогнул и опустил голову.
– Почему вы не хихикаете, господин Гарбат? – спокойно осведомился преподаватель. – Невдавне ведь вы изволили подобные обстоятельства ознаменовать искренним ликованием. Прошу вас, веселитесь. Это ведь весьма потешно, когда штаны человека вдруг становятся мокры.
Тот, с кем говорил преподаватель – пухлощекий мальчик – шмыгнул носом, все так же глядя в парту.
– Безмолвствуете, господин Гарбат? – продолжал преподаватель. – Я уверен, что не только я один здесь знаю – по каковой именно причине. Высмеивать слабых, но молчать, когда сильный делает то, что достойно осмеяния, – суть проявление боязливости. Желаете что-то сказать? – спросил мужчина, заметив, что пухлощекий неловко пошевелился.
– Я не трус… – чуть слышно промямлил, не поднимая головы, ученик.
– Слова, не подтвержденные деяниями, – пустой звук, господин Гарбат, – ответил на это преподаватель. – Покуда как раз выходит, что вы – трус.
Пухлощекий ученик передернул плечами.
– Покорнейше прошу меня простить, господин Трегрей… – бормотнул он. – Я… больше не буду. Даю честное слово. Честное-честное слово…
– Поглядим, – живо отозвался господин Трегрей, – правдиво ли ваше обещание… Практика – есть мерило истины, как говорят в моей семье. К тому же… За что же мне прощать вас, господин Гарбат? Меня-то вы не осмелились осмеять.
Пухлощекий понял. Не удержавшись от облегченного выдоха, он резво повернулся в сторону одного из своих соседей – взъерошенного мальчика, который, кажется, единственный из всех учеников не смотрел на преподавателя, а сидел, нахохлившись и глядя куда-то в сторону.
– Я больше не буду, Яшка! – легко выпалил пухлощекий. – То есть – господин Арсан. Я и не хотел… потешаться. Оно как-то само собой получилось!
Взъерошенный хмуро глянул на своего обидчика.
– Ага, само собой… – буркнул он. – И обзывался – тоже само собой? Я же не виноват, что за мной хвороба эта извязалась…
– Я больше не буду… – уже не с таким энтузиазмом, как в прошлый раз, повторил пухлощекий.
И тут прозвенел спасительный звонок – трижды, что означало сигнал к большой, часовой перемене.
– Благодарю вас, господа, за внимание и терпение, – проговорил преподаватель. – Более никого не задерживаю.
Против обыкновения ученики покидали класс без гомона и смеха. Впрочем, двое задержались: взъерошенный мальчик и его обидчик.
– Господин Арсан, – негромко посоветовал преподаватель. – Соблаговолите навестить кастеляншу. Она бессомненно поможет привести в порядок вашу одежду. Да и мне… – он чуть усмехнулся, – недурно было бы заглянуть туда же немногим позднее.
– Я провожу господина Арсана! – с готовностью вскочил пухлощекий. – А то вдруг еще кому-то вздумается насмехаться над ним!
Мальчики вышли из-за парт. На брюках «господина Арсана» отчетливо было видно мокрое пятно. Сопровождаемый пухлощеким, он направился к двери, но, проходя мимо преподавателя, остановился.
– Благодарю вас, господин Трегрей, – сказал он, глядя себе под ноги. – И… простите меня за то, что… вам пришлось… из-за меня. Не стоило… Это ведь как-то… слишком…
– Вовсе не из-за тебя, – поправил его преподаватель. – И – ничуть не слишком. Мой долг – дать вам не только знания, но и необходимый набор нравственных ценностей. И если для того надобно будет отсечь себе руку или ногу – и тогда цена не покажется мне чересчур высокой.
– Весьма внятное вразумление, – раздался от дверей густой низкий голос.
Преподаватель господин Трегрей обернулся.
– Будь достоин, Иван Гай Трегрей, – поклонился он остановившемуся на пороге класса Предводителю. – Для меня и для всей школы большая честь приветствовать вас.
– Долг и Честь, Предводитель, – ответил на поклон тот.
* * *Спустя пару минут они вышли на школьный двор и медленно двинулись по дорожке между небольшим садом (где-то там, в зеленой садовой гуще приглушенно плескались струи фонтана) и звеневшей гомоном множества детских голосов игровой площадкой.
– Надо полагать, вам уже сообщили об исчезновении Олега? – заговорил Предводитель.
– Так и есть. Вперво из Академии и невдавне – из Канцелярии.
Предводитель кивнул.
– Я осмелился лично нанести вам визит, господин Трегрей, – сказал он. – Потому как расследование дела вашего брата я взял под свой контроль. Олег… не совсем обычный ребенок. Согласитесь, нечасто рождаются в Империи дети, способные самостоятельно и в столь раннем возрасте постичь первую из трех ступеней Столпа Величия Духа… Мне надобно больше узнать об Олеге.
– Понимаю, Предводитель.
Дорожка свернула вправо – к Южной столовой, откуда доносился усиленный динамиками микрофона женский голос: «Сюминут столовая рада предложить учащимся следующий обеденный комплекс: картофельный салат, суп куриный, фрикадельки из телятины с разнообразными гарнирами, витаминизированные коктейли…» Иван Гай Трегрей указал на скамейку, располагавшуюся в тени росшей неподалеку от невысокой школьной ограды липы. Здесь, на краю двора, было тихо – по широкому тротуару за оградой неторопливо двигались редкие прохожие (закон Империи запрещал строительство автотранспортных дорог близ детских образовательных учреждений). На столбе ограды красовался полуразмытый рисунок – пронзенное стрелой сердце, вечный символ юной и неразделенной любви. Под рисунком темнела подпись.
Мужчины уселись на скамейку. Иван, поморщившись, одернул мокрые брюки.
– Графилла, – усмехнувшись, кивнул Предводитель на рисунок. – В пору, когда я был школьником, никакого спасу не было от любителей самовыразиться столь примитивным способом. Родилась даже целая культура графилльщиков, как мы их тогда называли. Отчаянные ребята, которых не останавливали немалые штрафы за порчу муниципального имущества.
