Магда Сабо - Лань
В семь часов прозвучал гонг; сначала ушли торговцы, потом постепенно зашевелилась толпа, сад опустел. Я поужинала в ресторане недалеко от больницы: столики были грязными, пиво – теплым. Купив газету, я взяла свою авторучку и стала подрисовывать, штриховать буквы и цифры. «Вечерние новости, 1954». К столу подошла собака, стала выпрашивать объедки, осторожно взяла у меня из рук кость, положила на землю и только тогда стала грызть. Под столиком валялся мусор, растоптанные листья салата. Когда тебя опустили в могилу и стали засыпать землей, я взглянула на Гизику: она читала молитву вполголоса, и мне подумалось; ведь она уверена, что встретится с тобой когда-нибудь; на лице ее было выражение горя и надежды. Еще я подумала: смогла ли бы я выкопать тебя?
В Медере, на берегу, я нашла раковину и долго сидела, рыла ею песок. Я никогда еще не ездила в Медер на пригородном поезде: в дом отдыха нас возили на автобусе или на машинах. Выйдя из ресторана, я постояла на площади, думая о Пипи, о Юли; дошла до угла Жемчужной улицы, откуда видно было гору: возле вершины, где стоит мой дом, было темно, лишь горели фонари вдоль дороги. Корпуса больницы погружались в темноту; по площади мчались машины. Я снова ощутила то странное возбуждение, которое в последние дни, начиная с понедельника, охватывало меня с наступлением вечера. Дойдя до моста Маргит, я села на электричку; немногочисленные пассажиры дремали, сидевший рядом со мной мужчина положил голову на ящик с инструментом и спал в такой позе до самого Аквинкума.
В Медере я вышла; на станции мне объяснили, как выйти к Дунаю, и я пошла по дорожке через поле. Передо мной лежали длинные тени акаций и тополей; откуда-то, пахло гвоздикой – запах был плотным и душным, словно я шла через облако. Поблескивали крыши оранжерей. Доносился свисток паровоза, топот скота; в воротах фермы болтали две девушки, из санаториев на берегу слышалось радио. Добравшись до перекрестка, я стала узнавать местность, вскоре вышла к дому отдыха и скользнула через двор, пока меня не узнали. В саду я увидела Диоши, он сидел в шезлонге и курил трубку. Йолан скрипела качалкой.
Я спустилась к берегу. Здесь река мне лучше знакома, чем в городе. Если не смотреть вправо, где виднеются заводы и дымные трубы, то можно подумать, я где-нибудь дома. На том берегу, меж низкими деревьями острова, гулял, причесывал ветви ветер. Я села на камень и стала смотреть на воду. Среда – день заезда; из каждого дома отдыха неслась музыка.
Во вторник, после заключительного экзамена, Ваня сказал, что осенью мы поедем в Германию, повезем «Коварство и любовь». Я тогда подумала, что буду играть Леди и что у меня единственной ни души не останется здесь в залог; даже у Пипи где-то в провинции живет мать. Я подумала: а что, если взять и сбежать; выйду из номера, повяжу передник, прикреплю наколку на голову и спокойно пройду через кухню на улицу – пусть тогда Ваня кричит и рвет на себе волосы, придется ему возвращаться в театр без меня.
Я нашла раковину, стала ковырять ею плотный влажный песок. Прошел вечерний пароход; река всколыхнулась, лизнула берег, достав до камня, на котором я сидела. Я сгребла песок холмиком; вот так шла Дамба, здесь был изгиб, этот камешек – дом Амбруша. «Папочка видел Райнер в «Йозефштедтере»! – хвасталась девочка Ангела. – Это какая-то великая актриса». Плескались мелкие волны; наклонившись, я погрузила пальцы в воду; вода была еще теплой.
Я набрала мелких камешков, соорудила из них Орлиную гору, уплотнила песком ее склоны. За спиной остановилась машина, из нее вышли мужчина и женщина, поднялись в дом отдыха «Столичный». Я подумала, что никогда еще не видела море, никогда не видела настоящих больших городов. Как-то раз я ездила в Матру – и бродила там по горным дорогам, хмельная от мысли, что нахожусь на такой высоте, в тысяче метров над равниной. И тогда я почувствовала, что мне уже не хочется подкладывать Ване свинью – да и что я буду делать за границей? Что и, главное, ради чего? И я уже знала, что наплевать мне и на заморские города, и на горы, и даже на самое море.
Теперь, когда я надела туфли, ходить опять стало больно. Я перетащила в мусорный ящик венки; садовник на противоположном участке разогнулся, посмотрел на меня с подозрением, но ничего не сказал. Юли часто смотрела на меня вот так же, угрюмо и недоверчиво. Теперь здесь больше нет ничего – только холмик с четырьмя низенькими столбиками да надмогильная доска с твоим именем и лаконичной надписью: жил тридцать восемь лет. Земля была мокрой и рыхлой; я погрузила в нее пальцы: такую влажную, мягкую землю я могла бы разрыть голыми руками. Сейчас от вокзала отходит поезд Юли. Если пойти домой, там уже будет пусто.
Садовник повернулся теперь к шоссе, но там ничего не видно – только слышно; я тоже слышу; оттуда доносится духовая музыка. По Керепешскому шоссе, должно быть, проходят солдаты.
Как долго слышалась музыка в Медере; берег затих лишь к полуночи. Тогда уже и в окнах стал гаснуть свет, с дорожек исчезли парочки, то и дело ходившие позади меня. Мне стало зябко; кончились сигареты, ноги затекла и одеревенели от сиденья на камне. Я пошла в дом отдыха. В саду никого уже не было, ворота были закрыты; зайдя с другой стороны, я потянулась через калитку и отодвинула засов. Прислонилась к стене лодочного сарая; камень еще не остыл от солнца. Кругом было лишь небо звезды, лунный свет, пиликали сверчки; со стороны ручья, что пересекал наискось поле за домом отдыха, доносились крики лягушек. Темные контуры гор и деревья на острове поддерживали небосвод, луна сияла прямо над автобусной остановкой, шоссе было темным, пустым; на земле лежала корявая тень акации с короткими, подрезанными ветвями. Я все стояла, прислонившись к стене, смотрела на дорогу, на небо и на деревья. Кажется, я ждала тебя.
Я не говорила себе этого, даже не думала – лишь стояла, глядя в сторону города, вспоминала бордовое платье Ангелы: как оно мелькнуло перед нами в улочке за театром и как ты замедлил шаги, а я тогда бросилась в сторону, обогнула театр, вскочила в автобус дома отдыха и, прежде чем ты успел меня догнать, уже ехала в Meдер. Партсекретарь. сказал, что я хорошая общественница; за ужином я сидела среди студентов театральной студии и статистов, мы до полуночи пели, устраивали лотерею; потом все легли, я – в комнате с девушками. Из знакомых актеров там была лишь Хелла, она и дала мне свою ночную рубашку. Я никак не могла заснуть, встала, вышла в сад. Тоска нахлынула на меня, как волна, я захлебывалась, билась в ней – а потом увидела на шоссе свет фар: сюда, ехала машина. Она приближалась и наконец остановилась у пляжа; ты вылез, попытался войти в ворота, потом зашел, сзади и, отодвигая засов, увидел меня, прислонившуюся к стене в длинной кружевной рубашке Хеллы. «Поедешь прямо так?» – спросил ты, и я пошла в спальню, надела платье; в такси, почувствовав близость твоего тела, я сразу заснула.
Я знаю, что больше тебя не увижу; я знала это и позавчера – и, стоя у лодочного сарая и обливаясь слезами, смеялась над собой и говорила себе, что я нисколько не умнее, чем Гизика или Юли, но если б вдруг я услышала твои шаги, то восприняла бы это как нечто естественное. Время от времени слышался паровозный свисток; на кирпичном заводе, у подножия горы, шла ночная смена – там клубился дым, подсвеченный снизу красным. Я постучалась к коменданту, он дал мне одеяло и поставил раскладушку в столовой. На завтрак было молоко, масло и яблочное варенье.
Сейчас я уйду от тебя. Если бы не болела нога, я бы ползла пешком – но так я не смогу подняться в гору. Сегодня я буду одна – и даже стирать не смогу: Юли вызвала носильщика и отправила корыто багажом по новому адресу. Гизика сказала, что ты только спишь и я увижу тебя когда-нибудь. Я кивала и думала, что сегодня пойду к тебе; Ангела этот день проведет в постели, и Эльзе некогда будет прийти сюда, чтобы посадить над тобой цветы: Я думала о том, что надо бы разрыть твою могилу, чтобы, придя сюда, они нашли бы ее пустой, как могилу Иисуса Христа; я унесла бы тебя с собой, на гору, и смотрела бы на тебя, пока тлен не поглотит последнюю частицу твоего тела. Ночью, у Газики, рассвет тоже наступал медленно: небо было пасмурным, солнце показалось позже.
В прошлом году, когда мы были в Медере с тобой, ты всегда бежал к берегу первым; я еще стояла на мостках, морщилась, пробовала воду ногой – ты уже давным-давно плыл, а я топталась на берегу, мазала плечи кремом. Ты уплывал к острову – и тогда меня вдруг охватывало беспокойство, я нервничала, оставшись одна; ты был еще виден, но все удалялся, и казалось, даже остров, куда ты плыл, отодвигался дальше и дальше. Я начинала кричать, чтобы ты подождал меня, что я уже иду, и прыгала в воду; когда вода выталкивала меня на поверхность, ты уже снова был рядом, отдуваясь, хлопая по воде руками, с мокрыми волосами – и я крепко цеплялась за твои плечи.
Я выйду через боковые ворота, там же, где вошла. Если бы существовал тот свет, ты бы явился мне где-нибудь: у лодочного сарая, у Гизики или в кухне. «Берталан Секей».[48] В бронзовых завитках бороды еще поблескивают капли дождя. «Hier ruliet Adam Clark».[49] Вьюнок с памятника смыло дождем. Я уже вижу часы на башне профсоюзной больницы: без четверти четыре. Отсюда, из ворот тебя уже не видно. Торговец цветами полдничает – ест хлеб с зеленым перцем. Ворота открыты, как я их оставила; мальчишка едет по улице на самокате, сигналит звонком.
