Анна Мистунина - Искупление
Он пожал плечами.
– Все. Каждый камень, каждый воин, каждый младенец – я принадлежу им. Кто-то скажет, что я лишь символ, подобно гербу на знамени и, возможно, будет прав. Другой скажет, что я правлю и воюю чужими руками – и это правда. Но ничем другим я быть не могу. Если я умру, придет другой император. Если погибнет Империя…
– Значит, – Кати остро почувствовала биение своего сердца. – Значит, если – просто представь, на секунду – что все погибло, а ты выжил, спасся… Ты бы…
– Я император, Сильная Кати.
– Я… понимаю.
– Знаю, что понимаешь, – сказал он и объяснил с улыбкой: – Чувствую.
Мысли дикаря не услышишь отчетливо, как бывает меж двумя магами. Поэтому Кати лишь теперь поняла – расслышала и в отчаянии вцепилась в поводья, – слово, что он повторял про себя уже не первый день. Об этом ее видения не предупреждали.
«Императрица».
Все стало ясным: его сдержанность, уверенное спокойствие, с каким он оказывал ей внимание у всех на глазах. Он хотел не ночи – ни десяти ночей, ни сотни. Предвидя, что император дикарей будет ее последней и самой горячей любовью, Кати не поняла, что и сама станет для него большим, нежели одно из многих увлечений. Ей следовало догадаться – сопоставив дикарские законы, сделавшие Кария наследником престола, отчаянное распутство императора и нежную привязанность двух братьев, привязанность, устоявшую перед клеветой, давлением жрецов и высшей магией Сильнейшего. Император был обречен с первой минуты, как увидел ее.
Любые чувства, будь то радость, гнев или усталость, делились теперь на двоих. Вот и сейчас он заметил, как погрустнела Кати, и тоже замолчал, опустив голову.
Императрица дикарей. Подруга и возлюбленная императора.
Кати не плакала над телом Зиты, не плакала, когда в стычке с дикарями в один день погибли оба ее сына – взрослые и, как обычно случается у магов, давно забывшие слово «мать». Не было слез и теперь, и отсутствие их ранило больнее железа.
Он выбрал для объяснения тихий вечер одной из дневок, когда земли дикарей-аггаров лежали меньше, чем в десяти днях пути, а едва удерживаемые магами в подчинении существа двигались навстречу, как полчища саранчи, оставляя за собой мертвую пустыню.
Лагерь растянулся по берегу реки, чья вода казалась темной из-за быстрого течения и покрывавших дно водорослей. Дым от костров и печей окутал все серой пеленой, напоминавшей заклятия; реку наполнили обнаженные тела купающихся солдат, а берега пестрели развешанной для сушки одеждой. Кати с императором ушли далеко от передних постов, вдоль края елового леса, обрамлявшего берег, по зарослям цветущего разнотравья. Птичий щебет, заглушенный прежде лагерным гомоном, теперь звучал со всех сторон, настойчивый и звонкий, как сама жизнь. Из-под ног то и дело выпрыгивали кузнечики, скрывались в траве, провожая людей веселым насмешливым стрекотом. Позади, на расстоянии двадцати шагов, привычно-назойливыми спутниками плелись четверо стражников и столько же жрецов. Усердие то и дело побуждало их подойти ближе, но император оглядывался, чуть сдвигал брови, и недовольная охрана вновь задерживала шаг.
Когда палатки скрылись из виду за поворотом реки, а звон и голоса смешались в почти незаметный гул, император потянул Кати к берегу. Усадив на широкий, теплый от солнца валун, встал напротив, взволнованный, как мальчишка на первом свидании. Любопытная зеленая стрекоза повисла, напряженно подрагивая, над его плечом. Прозрачные крылышки блеснули капельками алмазов.
– Не надо, император, – не выдержав, попросила Кати. – Не говори этого.
Стрекоза легкой зеленой стрелкой унеслась к воде. Стражники остановились в нерешительности и, подумав, устроились ждать и наблюдать, сидя в траве. Император растерянно проговорил:
– Ты знаешь. Конечно же.
– Да.
– Но почему? – он все-таки опустился на колени, даже не вспомнив о невольных зрителях. – Кати… Я не колдун, но и не слепец. Я знаю, ты чувствуешь то же, что и я. Почему?
– Не могу. Прости меня… было бы проще, если бы ты желал просто любви. Но ты хочешь большего.
– Я император, Кати, прекрасная моя, любимая. Не больше, но и не меньше. Любя тебя, я не могу дать ничего меньшего, чем Империя.
Империю, за которую маги убивали и умирали, ради которой Амон готов был уничтожить мир, император дикарей предложил Кати как непременное условие своей любви. Ей следовало бы гордиться.
– Я не могу этого принять, – ответила она.
– Почему? Там, – он резко махнул к востоку, – у тебя остался кто-то?
– Нет, император. У тебя нет соперников.
– Ты не любишь меня?
– Люблю, ты и сам это уже понял.
– Тогда почему?! – он жадно, почти грубо схватил Кати за руки. – Из-за того, кто я и кто ты? Из-за этого?
– Отчасти. Разве это не стало бы проблемой?
– Мой отец заставил их принять Кара братом-принцем, а я заставлю принять тебя моей императрицей. Я не отступлю, Сильная Кати, если только ты не скажешь, что я тебе отвратителен. Разве ты не видишь сама, что так должно быть, что это предрешено?
Предрешено. Кати зажмурилась, всем сердцем впитывая его горячность, силу его рук. Сказала, не открывая глаз:
– Император… – и, единственный раз, со всей неистраченной нежностью: – Эриан. Прошу, если любишь меня, не заставляй ничего объяснять. Будь рядом, здесь, сейчас, и оставь будущее будущему.
После долгого молчания он ответил:
– Хорошо.
Сел на землю, прижавшись головой к ее колену. Перед ними катила свои быстрые волны река, и лучи заката отражались в темной поверхности полосами крови и ржавчины. Над водой, подражая плавному полету грифона, парил сокол – темный росчерк на фоне яркого неба. Как всегда, император предпочел обойтись без головного убора; как всегда, его кудри растрепались на воздухе. В мягком золоте печатью тревог и напоминанием скоротечности дикарской жизни струились полоски ранней седины. Так легко было коснуться его волос, погладить, зарыться в них пальцами… Кати не удержалась и чуть не застонала от удовольствия. Не убирая руки, сказала:
– Выполни мою просьбу.
– Все, что в моих силах, – ответил он.
– Обещай, что сохранишь остаток моего народа. Всех, кто найдет в себе силы сдаться. Обещай, что они будут свободны, что будут жить под твоей властью, но не под властью жрецов. Обещай, что позволишь им остаться магами и жить, как велят наши обычаи. Сделай это для меня, император.
– Я сделал бы это даже и без твоей просьбы. Клянусь моим Богом и моей любовью к тебе: если победа будет за нами, я помилую всех, кто этого пожелает, и позволю им жить, как хотят, если они признают мою власть и откажутся от нашей крови. Ведь об этом ты говоришь?
– Да. Спасибо тебе.
– А ты, – спросил он, запрокинув голову и глядя снизу вверх сквозь упавшие на глаза золотые пряди, – что пообещаешь мне ты, Сильная Кати?
– Победу, император.
– Это говорит твое колдовство? Ты предсказываешь или надеешься?
– Предсказываю, – ответила Кати и поняла, что время пришло.
Обещанная ей любовь оказалась слаще любых ожиданий. Следующий шаг всего лишь проистекал из нее. Кати гладила в волосы императора, лаская, наслаждаясь, и чувствовала, как отзывается в нем доселе зажатый в тисках воли мужчина. Можно было притянуть его ближе или соскользнуть с валуна, к нему, на теплый прибрежный песок, и пусть смотрят жрецы и стражники, их возмущение и зависть будут лишь приправой, которой не заметят ни Кати, ни император. Но впереди, яснее, чем река, чем лес на дальнем ее берегу, родилась и потянулась новая линия возможностей.
Бесконечные волны существ накатываются, уничтожая все на своем пути. Дикарские войска не просто погибли – они растерзаны, смяты вместе с железом, на которое так полагались, со своей верой и доблестью, с воспрянувшей под нажимом магией Кария. Кровавая волна захватила и магов, ошеломленных, только теперь осознавших, насколько эфемерной была их власть над существами. Трупы складываются в холмы и горы, земля уже не в силах впитывать кровь, а смерть и разрушение движутся дальше, по лесам и долинам Империи, до самых отдаленных ее уголков. И над всем этим – черная грифоница, уносящая прочь две слитые в объятиях фигуры. Далеко, далеко, еще дальше…
– Нет, – прошептала Кати в тот же миг, когда император с резким вздохом прижался губами к ее колену. Жадно провел рукой по бедру. – Нет!
Он сразу остановился.
– Прости. Я буду терпелив. Ты предрекла мне победу, я верю тебе. И когда победа свершится, в тот день, если мы оба останемся живы – а что может смерть теперь, когда мы вместе? – в тот день я снова спрошу тебя. И, моя императрица, тогда я не приму отказа.
Кати могла устоять перед мольбой и гневом. Перед этим счастливым напором – нет.
– Ты упрям, – только и сказала она.
– О, да!
