Александр Кучаев - За мертвой чертой
Только что прошёл мелкий тёплый дождь, тучи развеялись, засияло солнце. Трава, листья кладбищенских деревьев, словом вся зелень, все растения дышали, шевелились, освобождаясь от избытка влаги и подставляясь светлым небесным лучам. Пели, щебетали сладкоголосые птицы, благоухала, парила отдохнувшая земля, и воздух быстро наполнялся пьянящим смолистым запахом тополей.
Жизнь была прекрасна, а то, что мы творили вопреки природе, относилось к безнравственной категории, недостойной человека. Кто я такой, чтобы обрекать кого-то на смерть?! Необходимо немедленно всё отменить, злодеев простить, и тогда рано или поздно они непременно встанут на путь исправления и будут приносить пользу обществу. Сейчас же, сию минуту следует объявить, что мы скверно пошутили и предполагаемая казнь не более чем мистерия, придуманная единственно для того, чтобы нагнать страху на потенциальных лиходеев.
В этот момент я увидел дона Кристобаля и чуть ли не рядом с ним учительницу, которую мы видели с крыши высотного дома и которая, по его словам, может погибнуть ещё до конца текущего месяца. Если только я… мы… не переломим ситуацию с бандитизмом.
Не исключено, что это был обман зрения, но вроде бы за спиной учителки уже замаячила тень ангела смерти. Мне виделся и неустойчивый абрис крыльев, и контуры всего его печального образа. Женщина плакала тихими слезами и опускала глаза, стараясь не смотреть на приведение казни в исполнение, а испанец насмешливо перекашивался и сверлил меня настойчивым пригибающим взглядом.
Никто не был помилован. Единственная уступка была сделана матери Киржеманова, с криком бросившейся к моим ногам:
– Милый, хороший, прошу, умоляю, не погань могилку сыночка! Как же я приду к нему поплакать и помолиться за него, когда под ним будут лежать эти супостаты!
– Ладно, – сказал я и показал на убийц студента. – Этих двоих закопать на мазарках, где хоронят животных, павших от заразных болезней. Вместо гробов вывалить на них по полсамосвала полудохлых крыс.
Кроме нескольких телерепортёров, ни один человек не последовал на скотомогильник за палачами и их жертвами. И я тоже остался на кладбище. Но я знал, что моё указание будет исполнено в точности.
Наконец, убийц поместили в ямы, опустили на них гробы, и подручные испанца стали сбрасывать землю. Присутствующие все, как один, встали на колени и в немом молчании склонили головы. Слышалось только радостное пение птиц и глухой стук падавших земляных комков.
В эти же минуты на Ольминском поле пороли кнутами остальных членов преступных сообществ – с погонами и без – участников избиений и калечений людей. По завершении первой части экзекуции им рвали ноздри и крупными буквами выжигали на лице клеймо со словом ВОР. В – на правой щеке, О – на лбу и Р – на левой щеке.
Одновременно из ольмапольской тюрьмы было выпущено несколько сот заключённых, осуждённых за незначительные преступления: мелкое воровство, участие в драках, не повлекших каких-либо последствий для здоровья пострадавших, хулиганские действия, не относящиеся к разряду злостных и т. д.
Почти все заклеймённые скоро уехали в другие регионы, где им сделали пластические операции. Несколько человек затем вернулись назад, но как только они переступали городскую черту, их незамедлительно излавливали и вновь ставили точно такое же тавро.
Глава двадцать первая. Отверженный
Вечером мне удалось выкроить время, чтобы зайти к Тимошиным. Зина была бледна и одета в траур. На лице – смесь сочувствия и плохо скрытого налёта брезгливой отчуждённости. Её глаза… Она избегала смотреть на меня. Конечно же, она видела по телевизору, как я отдаю распоряжения на кладбище и произношу свою окаянную речь.
Ясно понятно, что я показался ей отвратительным гадом, с которым невозможно иметь какие-либо отношения и присутствие которого неприятно и нежелательно всем и каждому. Весь её облик говорил, что ей хотелось бы поскорее от меня избавиться.
Помнится, мы не проронили ни слова. Только на выходе, когда я уже шагнул за порог, за спиной раздались еле слышные плохо разборчивые слова, произнесённые как бы в раздумье:
– А он поседел… Виски у него стали седыми. И лицо почернело, будто у мёртвого.
Я вышел на улицу. Горели одинокие фонари. Мимо проплывали маршрутные автобусы с пустыми салонами. Редко когда проносились легковые автомашины. Не видно прохожих, не слышно ни музыки, ни говора, ни смеха. Город замер в послепохоронном оцепенении и сам стал точно неживой.
И у меня на душе было пусто, мёртво. Да нет, пожалуй, и душа умерла – давно, много лет назад. Осталась одна лишь телесная оболочка, способная ещё совершать некоторые запрограммированные действия и реагировать на воздействие других оболочек, тоже лишённых душевного содержания.
Не помню, что меня привело к фасаду, лицевой стороне оружейного магазина.
За двойными стеклами зарешёченной витрины виднелись винтовки, карабины, двуствольные и одноствольные охотничьи ружья. С горизонтальным и вертикальным расположением стволов. Тульские, ижевские, «беретты» и «зауэры».
В глаза бросилась раскрытая коробка с чёрным браунингом. Чертовщина какая-то: неужели пистолеты поступили в продажу? Видимо, Госдума разрешила, приняла закон о торговле подобными изделиями. За этими похоронами многое прошло мимо меня. А может, эта штука не настоящая, игрушечная?
Всё так же не отдавая себе отчёта, я открыл дверь и оказался перед прилавком.
– Паспорт, пожалуйста, и разрешение на приобретение оружия, – коротко бросил продавец. Паспорт я предоставил, разрешения же у меня не было и никогда не имелось. Раскрыв документ, продавец удивлённо вскинул брови и ещё раз взглянул на меня.
– Ах это вы! – воскликнул он, раздвигая губы в широкой доброжелательной улыбке. – Для вас будет сделано исключение. Сейчас мы оформим куплю-продажу, а разрешение принесёте позже.
Заплатив, я опустил в карман оружие, настоящее, боевое, вышел на улицу, завернул за угол и, отворив дверь, оказавшуюся плохо запертой, проник на пятачок небольшого дворика, где хранилась магазинная картонная тара и прочий хлам.
Прислонившись спиной к стене, я оглядел тесное замкнутое пространство, где вряд ли бы уместилось мёртвое тело. Нет, здесь не годится, колодезный сруб какой-то. И зачем создавать дополнительные проблемы человеку, оказавшему тебе услугу? Наверняка, прежде всего возьмутся за него, этого продавца.
Я вернулся на улицу и пошёл дальше. Миновал навес автобусной остановки. Ещё несколько метров, и потянулась парковая зона, разделённая заасфальтированными пешеходными дорожками, слегка таинственная в расплывчатых ночных тенях.
Здесь больше подходит. И сразу тело не обнаружат, и слишком долго оно не пролежит. Где, где лучше всего? Вот здесь, пожалуй, под елью. Нет, здесь окурки, обрывки пакетов, чересчур замусорено. Может, где-нибудь на скамье? Вот, вот она, эта скамеечка с гнутой высокой спинкой. Ах, как ладно она притулилась под кроной дерева, кажется, ясеня! Более подходящего места, пожалуй, не сыскать. Я представил, как буду сидеть, уронив голову на грудь. Не самая некрасивая смерть. И чисто кругом.
Присев на планки скамьи, я сунул руку в карман и нащупал удобную рубчатую рукоять браунинга.
В одно мгновение всё моё бытиё пронеслось перед глазами. Не очень хорошее, не очень весёлое бытиё. Мать, рано ушедшая в мир иной. Знаменитое «Обвязино» с его непременным, никогда не прекращавшимся недоеданием. Проклятый горб, как-то незаметно оттопырившийся на спине. Постоянные люди вокруг – обслуга и воспитанники детдома с их обязательными шуточками и прибауточками по поводу моего уродства. Прохожие на улицах, всегда с опаской и жалостью поглядывавшие на детдомовских. Вечные драки с городской шпаной…
Вот и весь мой жизненный путь.
Изо дня в день нам вдабливали, что мы должны гордиться, восхищаться своей страной. Но для меня страна – это в первую очередь я сам, с моим собственным мировоззрением. Собой же я гордиться никак не мог потому, что нечем было, ничего значительного и полезного я не сделал. Но, может быть, что-то стоящее было у нас в роду?
Наш род не расстреливали и не отправляли на Беломорканал или Колыму. Прапрадед оказался куда как предусмотрительным мужиком: чтобы не раскулачили, он заранее, когда жареным вроде ещё и не пахло, взял и разделил всё своё хозяйство по трём сыновьям – и раскулачивать стало нечего.
Моему прадеду Харитону обычная деревенская баня досталась.
Харитон был грамотным малым. Две войны, Первую мировую и Гражданскую, полковым писарем прослужил и, я почти уверен в этом, никого не убил: ни австрийцев, ни своих, русских. А после бухгалтером работал в колхозах и ещё каких-то местах.
Умел, очень даже умел прадед по части писарства. Разъяснительные письма он писал – наподобие адвокатских, по поводу арестованных мужиков, доказывая их невиновность. И надо же, случалось, что и освобождали людей. И это – в тридцатые годы!
