Оксана Демченко - Воин огня
Ичивари добыл камень из свертка с вещами. Вручил притихшему ненадолго полукровке и велел идти на улицу и бросать оттуда в окно. Открытое, само собой. С пятой попытки камень лег примерно туда, где его подобрал вождь. Теперь уже все заинтересованно пожимали плечами: зачем было бить стекло? Горело в другом месте, камень лежал в наименее пострадавшей части комнаты…
– Пока оставим это. Где было огниво? – попробовал задействовать вторую вещь Ичивари.
Пажи дружно указали на пол почти у самой двери. Ичивари тяжело вздохнул, отказываясь понимать поведение бледных. Если, конечно, дом деда подожгли именно они. Дверь внизу заперта. Огниво лежит в стороне от пожарища: словно специально положено на видное место… Даже допустив, что вор имел ключ и ушел по лестнице, заперев затем замок снаружи, к разгадке приблизиться не удастся. Зачем рыться в сумке или карманах, уже пройдя всю комнату? А если не рыться, то как еще получится выронить вещь? И как можно не слышать, что она упала? Отчаявшись разобраться, сын вождя решил попробовать понять иное: где вспыхнула первая искра пожара? Пажи усердно вспоминали, вздыхая и косясь на Банваса, который говорил меньше прочих: ведь ему доверили запись! Оказывается, это удобно, это делает тебя важным и даже дает право иногда задавать собственные вопросы.
– Значит, здоровенная дыра в столе, тут и тут доски, которые пришлось выламывать из пола, – завершил опрос свидетелей Ичивари. – То есть подожгли бумаги на столе, а вы прибежали так быстро, что на ближний короб огонь и не перекинулся толком, он пошел по этой вот дорожке, выложенной для него злодеями, вмиг добрался до недоделанной средней полки. Выходит, она была важна? Не задай некто огню направление смятыми листками бумаги или чем-либо еще, первой бы занялась иная полка, ближняя, у стены… Банвас, отряди того, кому доверяешь: надо изучить большой каталог наших книг и понять, что хранилось на полке, что удалось спасти и не пропали ли некие книги до пожара.
Рослый махиг сразу же выделил среди пажей самого младшего, наиболее шумного и суетливого, и отослал его. Задумался и указал еще одному взглядом на дверь: ночь неспокойная, нельзя без присмотра бегать и расспрашивать, тем более – недорослю со светлой кожей, смутным происхождением и явной склонностью лезть в чужие дела слишком уж рьяно…
Ичивари не оспорил решение. Вернул себе листки – плотно исписанных накопилось уже пять – разложил на подоконнике и просмотрел. Пощупал белые перья в волосах, улыбнулся на миг, снова припомнив, кем подарены… На душе стало сразу и тепло и тревожно. Если в поселке такое творится, мавиви может и в лесу оказаться в опасности. Хорошо, что с ней дед. И плохо. Вдвоем они возьмутся за то, что каждому по отдельности казалось непосильным. Как-то оно поддастся теперь?.. Так, если вернуться к поиску поджигателей. Что настораживает в записях? Ведь мелькнуло на самом донышке души сомнение. Короткое и стремительное, как тень орла в вышине… Он не успел перевести взгляд разума и не проследил полет. Но если попробовать его угадать?
– Банвас, ты помнишь этого Томаса, бледного? – нащупал след сомнений Ичивари.
– Вроде… старый, горбатый, прикашливал все время и шаркал ногами. – Махиг сердито потер затылок. – Обычный он. Жил на окраине, занимался невесть чем и никому на глаза не лез… Ничего особенного и все привычно для бледного, помнящего войну.
– Все необычно! Я не помню его лица, я не могу сообразить, чем он занимался. Мне совсем не ясно, почему бледный, помнящий войну, живет в нашей столице и кто ему разрешил? Сюда допускали только тех, кто заслужил такое право, доказав полноту своей души. Я, сын вождя, ровно ничего не могу вспомнить о заслугах Томаса. Попробую иначе, как у них там… фамилия, да. Это я обязан помнить. Томас Виччи. Никто, не занятый ничем… Нет, погоди! Он же сводный брат нашего профессора, Маттио Виччи.
– Большой университет, отделение горного дела, – сразу согласился Банвас. – Теперь и я получше вспомнил Томаса. Он живет в поселке из милости, за него просил старый Маттио. Сказал: «Брат плох, память его подводит, в лесу плутает и троп не находит, знакомых не узнает».
– Именно, – оживился Ичивари. – Три года этот Томас живет в нашей столице, он помнит войну, и он никому не знаком, он неприметный. Но сам-то…
Сын вождя осекся и замолчал. Нельзя назвать человека злодеем только потому, что он своей внешностью и загадочностью вдруг показался похожим на злодея. Слишком просто. Или в самый раз? Сколько еще людей опросить, чтобы узнать наверняка?
– Он делал вид, что выжил из ума и утратил остроту зрения, притворялся почти слепым, – поддержал Банвас. – Кто бы догадался свалить на него вину в поджоге библиотеки, зная, что бледный уже не способен читать? Зато сам бы он уронил огниво, не заметил и не поднял: глаза у него слабые…
– Погоди. Если он обманщик, то его глаза в порядке, а значит, он бы нашел огниво, – возразил Ичивари, теряя надежду закончить записи немедленно и ни в чем больше не сомневаться. – К тому же у профессора Маттио тоже слабое зрение, он совсем слепнет, это известно каждому. Значит, недуг у них с братом схожий, это понятно…
– Пошли к старому Маттио. Потом к его соседям, а дальше к тем, кто видел вечером Томаса. Так, наверное, – предложил Банвас.
Младшие пажи дружно закивали, с обычным для них восторгом внимая речам рослого махига: он старший, умный и во всяком деле лучший. Он учится в большом университете, сам пришел из дальнего северного поселения и его приняли…
– Сначала мы сходим к старому гратио, – осторожно высказался Ичивари.
– К нелепому недоумку, который обольщает бледных речами о чаше света? – презрительно скривился Банвас. – Думаешь, он поджег библиотеку? Так он же во вторую войну руки лишился и растерял здоровье, ему по лестнице не вползти сюда, задохнется и скиснет на полпути! Опять же зачем однорукому такое огниво?
– Он не обольщает, он правда верит в эту их чашу света, в Дарующего и весы деяний, – покачал головой Ичивари. – Я тоже его презирал, но Магур мне напомнил: Джанори ходил разговаривать к бледным на корабль вместе с махигом и закрыл старика, когда люди моря стали стрелять… Поэтому он и живет в столице, его признали обладающим правой душой, родным лесу.
– Ну да, – буркнул Банвас, не желая принимать сказанное. – Мой дед твердил, что бледный просто оказался за спиной у того махига и все приключилось само собой… И что люди моря не добили его специально, отправили к нам подсылом. Ты сам обозвал его в лицо бездушным. Помнишь – по весне?
Ичивари ощутил, как сказанное однажды в гневе – дед обещал, что так и будет, – давит на плечи тяжестью неизбывной вины. Он весной много кому говорил грубые слова. Банваса высмеял – мол, ничтожный род и занимается жалкой возней с пажами-малышами. Полукровку, младшего из пажей, в беседе с отцом предлагал изгнать из поселка и еще назвал его мать грязной, предавшей память погибшего мужа-махига. О том разговоре никто не знает… отец выслушал, не перебивая, а затем наказал. И велел никогда больше не затевать неумных речей. Глаза у вождя в тот вечер казались особенно темными и утомленными… а на следующий день он впервые с осени спросил у матери, не передавал ли вестей Магур. Надо полагать, заметил, как сильно изменился сын, как его душа корчится и сохнет, пожираемая силой знака огня. Теперь все в прошлом, душа расправилась и впитала полноту ночи в долине Ив. И страшно стало вспоминать свои слова и дела – такие чужие, мерзкие, мертвые, принадлежащие настоящему пню горелому, не зря его так назвала Шеула.
Листки Ичивари убрал в сумку недрогнувшей рукой. Прошлое создает боль и строит стену отчуждения между ним и многими людьми. Значит, надо эту стену ломать. Не жалеть себя и не прятаться. У него хорошая память, он молод, и он знает, что говорил и кому именно. И как сильно этим обижал. Лицо Джанори тоже помнит, потому что и тогда было больно: он назвал гратио в полный голос бездушным, тот обернулся на хлесткий окрик… Пожилой однорукий бледный был слаб, и оскорблять его – означало ронять свою честь в грязь, а он ронял и еще топтался сверху…
«Тебе очень плохо, Ичи?» – спросил гратио, обернувшись, и на лице его появилось немыслимое для того момента выражение сочувствия. «Сходи к деду, обязательно». Это Джанори добавил уже вслед сыну вождя, резко развернувшемуся и молча шагающему, а потом и бегущему прочь во весь дух…
Выбравшись на улицу, Ичивари припустился к дому гратио молча и почти так же быстро, как в тот день, когда убегал от себя и от этого дома. Бранд-пажи вздыхали за спиной: двое из них слышали, как сын вождя обозвал бледного, и, кажется, понимали, что теперь происходит. Трудно идти к неуважаемому никчемному человеку ради большого дела, вот как они полагали. И от их сочувствия Ичивари делалось еще горше.
Домик гратио, покосившийся и убогий, жался к боку холма у самой опушки леса. Огня в единственном оконце не видно: гратио редко разводит очаг, это всем известно. Хотя, пожалуй, мало кто из махигов интересовался тем, не мерз ли бледный зимой и кто помогал ему заготовить дрова. Джанори сидел на пороге своего дома, глядел в небо, огороженное частоколом черного леса. И похоже, не интересовался приближением незваных гостей.
