Евгений Шалашов - Слово наемника
– А что бургомистр? Бургомистр – крыса городская, всего боится, – хохотнул «добрый» охранник. – Увидел, как наемник кому-нибудь в морду дал, ссыт от страха. Мало мы солдат перетаскали? Еще и не таких обламывали. В цепях оставить – корми его всю дорогу да приглядывай, чтобы свои же пасть не порвали. Хрен знает, может, он чью-то невесту перед свадьбой поимел? Или сестрицу любимую обрюхатил?
– Невесту, сестру… Эх, парень, – вздохнул старший охранник. – Ты не помнишь, что бургомистр сказал? Этот бычок – двадцать лет был наемником.
– И чаво?
– Чаво-чаво – бычьего! – окрысился бригадир. Потом, сменив гнев на милость, объяснил: – Я всяких псов войны видел – год-два отслужат, редко три. Пять лет – герой, жопа с дырой, но либо в золоте-серебре купается, либо калека увечный. Двадцать лет… Ты посмотри, сколько шрамов, а все на месте – и руки, и ноги… Кто знает, что выкинет, если цепи с него снять. Один всех положит и не поморщится, а нам отвечай. А тут за каждого талеры отданы. Так что, – заключил бригадир, – в оковах-то оно надежней. Уж лучше пусть один сдохнет, чем весь товар нам попортит. На стоянках его вытаскивать будем, а в пути за клеткой смотри. Ладно, давай кормить бычков.
Цепи мешали, но я поел, умудрившись держать еду скованными руками. Для узников (или кто мы сейчас?) разносолов не полагалось. Но черный сухарь вместе с луковицей и кружка воды – лучше, чем ничего. Потом, постаравшись забыть о боли во всем теле и мокрую одежду, исхитрился заснуть. Когда нет других лекарств, лучшее снадобье – это сон на свежем воздухе. Октябрь – не самый теплый месяц, но все-таки не декабрь и не январь.
После завтрака (сухарь без луковицы, кружка воды) меня забросили в клетку, чему я был только рад – на дощатом полу теплее. Сверху и сбоку нашу тюрьму прикрыли парусиной. И хотя в ней зияли дыры, от ветра она защищала. Приковывать не стали, и я, хотя и с трудом, мог шевелиться.
Я рассчитывал, что худо-бедно вздремну, но тут мой мучитель напомнил о себе. Видимо, ждал моего возвращения, чтобы продолжить экзекуцию. Я же от слабости был не в силах не то что сопротивляться, но и говорить.
– Что, наемник? – спросил он с довольной ухмылкой, предварительно оглядевшись по сторонам. – Понравилось, как я тебя вчера потоптал? Снова хочешь?
«Одноклеточники» с любопытством наблюдали, предвкушая бесплатное зрелище. Я же, собрав все силы, сумел поднять ноги, скованные кандалами, и отпихнуть мерзавца. Наверное, если бы клетка была неподвижной, он и не заметил бы тычка. Но из-за тряски Эрхард отлетел в сторону и упал.
– Ах ты сука, – пробормотал кузнец, становясь на четвереньки. – Ну все, теперь я тебя убью…
Он поднялся и, цепляясь за прутья, подошел ко мне, а потом подпрыгнул, вскакивая со всего маху мне на грудь. Я едва сумел набрать воздуха и задержать дыхание. «Ах ты паскуда», – приговаривал он, повторяя попытку сломать мне ребра.
– Нашел! – к собственной радости, услышал я голос охранника. – Бригадир, сюда! Вот этот и есть…
– Возчикам – стоять! – прозвучала команда, и клетки, послушно заскрипев, замерли.
– Ну, нашел? – поинтересовался подошедший бригадир. – Молодец!
– А я еще вчера подумал, что это он, – затараторил охранник. – Он так буркалами на наемника зыркал, что едва дыру не протер. Вот, думаю, сегодня присмотрюсь получше. Держался за углом, гляжу, а он – тут как тут. Каналья, хотел товар попортить. Вишь, на грудь вскочил, ребра пытался сломать…
Решетчатая дверь откинулась, в клетку запрыгнули два охранника. Испуганный кузнец, отпрянув от меня, ринулся в угол и попытался спрятаться среди сокамерников, но те выпихнули его на середину клетки и с любопытством смотрели – а что дальше?
Тюремщики захватили кузнеца за ноги и за руки, вытащили наружу и передали стоящим снизу «коллегам», а те, осторожно поставив Эрхарда на ноги, прицепили к нему ошейник и насадили на цепь, укрепленную сзади клетки.
– Это – чтобы не дрался и не буянил, – объяснил бригадир. – Ну а вечером особый разговор будет. Не бойся – бить не станем.
– Приятное сделаем… Тебе понравится! – двусмысленно хихикнул охранник.
Клетка двинулась, а кузнец, как собачка, потрусил следом. Наверное, я должен был его пожалеть, если бы в этот момент не мечтал о другом – добраться до глотки Эрхарда, сомкнуть на ней руки или – уцелевшие зубы…
Сидеть закованным по рукам и по ногам тяжело. Но в тот день я не чувствовал ни тяжести, ни боли, потому что находился в полубреду-полусне. Вечером, когда принесли еду, есть не смог. Те из зубов, что уцелели, невыносимо болели. Один глаз не желал открываться. Закашлялся – пронзило болью. Все-таки этот скот сломал мне ребро…
Кто-то из узников, повинуясь приказу охраны, чуть ли не силой поил меня водой. Стало легче, но – ненадолго. Потом я опять почувствовал, что теряю сознание… Но даже в бреду я с радостью слышал довольный гогот охранников, ругань кузнеца, переходящую в слезы и крики боли.
В середине ночи сумел поймать ускользающее сознание и очнулся. Ко мне пришло понимание того, что я наконец-то умру… Не в бою, пронзенный мечом, копьем или дюжиной стрел (хотя и одной хватит!). На меня не сбросят бревно и не скинут со стены во время штурма. Просто – сдохну в вонючей клетке. Здесь и сейчас.
Умереть в бою – невелика почесть. Давным-давно не мечтаю о том, как седовласый король уронит на мое недвижное тело скупую слезу и прикажет похоронить с воинскими почестями. И вот тут-то я оживу, на радость королевской свите, среди которой окажутся мои отец и брат…
У королей есть дела поважнее, чем бродить среди покойников. На что там смотреть? На трупы? Ничего интересного: ну трупы, ну валяются. А что еще мертвым делать? Или королю интересно глядеть на мародеров, что бродят между убитых, отгоняя нахальных воронов?
Когда ландскнехтов хоронят (сбрасывая в общую яму), они уже изрядно пованивают. Ни красоты, ни величия. Смерть на поле брани – мерзкая смерть (не говорите мне об азарте боя – не поверю), но к ней я был готов. Это – нормальная смерть. На эшафоте – тоже ничего. А вот так, преданный всеми, избитый…
Я начал злиться! Сознание стало ясным, мозг соображал четко. Кто сказал, что я сдохну так просто? Нет уж, даже в кандалах я кое-что могу. По крайней мере сумею умереть, утащив за собой обидчика. А лучше – выживу, отправлю на тот свет бывшего старшину, а потом вернусь в город Ульбург, к господину Лабстерману. Есть у меня к нему парочка вопросов. Хотя зачем спрашивать, впустую сотрясая воздух? Убью – вот и всё.
На следующее утро, к немалому удивлению сокамерников и охранников, я сумел привстать и взять свой рацион – сухарь, луковицу и кружку воды.
Есть не хотелось. Знал по опыту: если организм не хочет еды, лучше его не насиловать; но запас пригодится. А вот воду выпил.
– Нажрался? – услышал я голос Эрхарда.
Кузнец смотрел с такой злобой, что мне стало не по себе. Его засунули в клетку уже под утро – это я помнил. Он так жалобно поскуливал, что мне почему-то стало его жаль.
– Ну-ка, дай сюда… – требовательно протянул кузнец руку к моей пайке. – Я тебя все равно удавлю…
Значит, рано я его пожалел!
– Эй, каплун, отстань от кандальника, – раздался из угла клетки голос. – Мало тебя охрана трахала?
– Ничего, сейчас и я кой-кого трахну! – пообещал кузнец, наклоняясь надо мной. – За все поквитаюсь!
Я выбросил руки вперед, набросив на мучителя цепь, и принялся душить. Кузнец захрипел. Я едва не доделал то, что начал когда-то в ратуше, но нас растащили «соклеточники».
– Может, обоих прирезать? – мрачно поинтересовался дядька, похожий на степенного горожанина.
– Тебе лишь бы резать, – укорил его чей-то голос. – Тащи-ка каплуна к нам, позабавимся. А с кандальником потом разберемся. Не наш он, но в оковах…
Дядька ухватил Эрхарда поперек туловища и бросил в угол, к своим друзьям. Скоро поверх голов полетели обрывки штанов, раздался довольный хохоток арестантов, стоны кузнеца…
Вспомнилось, что кандальниками зовут тех, кому «одноногую» Гретхен заменили отправкой на галеры или пожизненными работами на рудниках.
Дожил. Убийцей считают! Еще хорошо, что не растлителем малолетних или отцеубийцей! Впрочем, насчет «растлителя» я погорячился. Насильников, растлителей, отравителей и отцеубийц на каторгу не отправляли. Смысла нет тратить деньги на охрану и пропитание – все равно зарежут в первую же ночь. Проще – сразу на виселицу.
Конечно, с точки зрения городского обывателя пробы на мне ставить негде, а кладбище за спиной такое, что… Правда, медикусов даже считают целителями. А вдуматься – наемный солдат со стажем, как у меня, по сравнению с любым городским лекарем – сопливый мальчишка.
Тут в голову пришла мысль, что соседи по клетке-повозке, если не подданные, то хотя бы знакомые моего старинного друга Жака Оглобли… Чтобы проверить догадку, я полушепотом произнес фразу, которой когда-то научил меня старшина нищих и король воров: