Олег Говда - Рыцарь
– Как скажешь, деда, – я хоть и не понял ничего, но возражать даже не пытался.
– Вот и отлично… – проворчал Мышата, но уже заметно добрее. – Что ж до мертвяка, которого ты без рук оставил, то успеешь еще на них налюбоваться. И вообще, Игорь, привыкай. Чем больше увидишь, тем больше вопросов у тебя возникнет… Не всегда спрашивать спеши. Подумай, присмотрись внимательно – глядишь: чего сам смекнешь или вспомнишь. Ну, довольно разговоров, вы и впрямь устали. Не переживай, если еще чего спросить хотел, Лукаш после расскажет. Дозволяю, коль так языком чесать охота… Так что ешьте и ложитесь. Утро оно и впрямь мудренее. Хотя глупцу все едино – солнце во дворе светит или луна блестит…
* * *Опять те же развалины, снова знакомый костер. Похоже, уже начинаю привыкать к этому странному сну. Я подошел к огню и, усевшись, принялся ждать. Если уж я тут очутился, значит, не зря, надо лишь подождать. Я бездумно уставился на пляшущие языки пламени.
Странный огонь, пламя словно состоит из мириад более мелких огоньков, которые вьются вокруг центра костра, а вот там полыхает настоящее пламя ярко-белого цвета. Я мотнул головой и потер кулаками заслезившиеся от яркого света глаза, затем огляделся.
Туман, плотной стеной окружавший костер, был необычайно спокоен, мутная неподвижная пелена. Я уже хотел было снова повернуться к пламени, как стена тумана неожиданно дрогнула, пошла мутными кругами, и в его глубине я увидел просторную палату и лежащего на кровати человека. Кого-то мне смутно напоминающего. Вгляделся пристальнее, пытаясь вспомнить, на кого он похож, но тут в мой разум хлынули его мысли, забивая дух и парализуя тело.
«…Больше всего я люблю солнечный лучик.
Не солнце вообще, а одну-единственную тоненькую нить света, которая пронзает комнату и отбрасывает на стене волшебный оттиск. Зайку… Солнце, когда его слишком много, в особенности летом, сушит губы. От жары постоянно хочется пить. А чем больше человек пьет – тем больше он потеет. Кому приходилось какое-то время лежать на мокрых простынях, тот знает, что много пить себе дороже. Летом окна должны оставаться плотно закрытыми и затянутыми плотными шторами. А воду лучше распылить в воздухе, чтобы оседала мелкой пылью. Тогда хоть на какое-то время становится легче дышать… Солнце важно тем, кто может выйти во двор. А мне – лучше один лучик. Когда он пробивается в комнату сквозь дырку в гардине, я без часов и календаря могу узнать, какая на улице пора года и часть дня. Тем более что часы висят вне поля зрения, чтоб не наблюдать, как медлительно шевелятся стрелки, отсчитывая вечность. Прежде чем сдвинуться, они замирают, словно каждый следующий шаг может стать последним. Вот и движутся, как по минному полю.
Зато солнечного зайчишку не выводит из равновесия подобный вздор. Его путешествия по стенке всегда стремительны и, как ни вглядывайся, заметить, когда он передвигается, невозможно. Только задумаешься над чем-то, глядишь, а он уже в другом месте.
Зимой заяц приходит реже. Но на то она и зима, та же ночь, только для всего мира.
Я люблю зиму. За окном метель воет… Холод собачий, а в комнате тепло, уютно. И чем сильнее буран, метелица, пурга, вьюга, тем я счастливее, потому что не обязан торчать на улице, а тихо и спокойно лежу себе под одеялом, возле батареи центрального отопления.
Иногда болят пальцы рук и ног, о которых я уже и не знаю наверняка, есть они у меня или их давно ампутировали. Тогда я крепко закрываю глаза, вплоть до красных кругов, и уплываю. Почему-то сильная боль всегда вызывает в воображении море. Мягкие теплые волны качают меня. Приятная усталость охватывает все тело, я даже ощущаю его соленый привкус и едва-едва острый запах йода от гниющих водорослей. Тогда боль отступает… А вот зуд. За то, чтобы иметь возможность вовремя почесаться, я отдал бы даже своего солнечного зайчишку…
Почему мозг не отмирает вместе с остальным телом? Разве он еще на что-то годен? Да, я стал умнее, я много думаю… Но никто об этом не узнает. Вот взять хотя бы из последних мыслей…
Сущность всего в том, что оно оставит после себя. Крепкое молодое дерево растет, цветет и вынашивает сочные плоды. И все это благодаря корню, что питает его. Но приходит беда… Гроза, неожиданный сильный мороз, засуха, болезнь. И остается лишь мертвый, голый ствол: никому не нужный и страшный в своей немоте. Никогда на нем уже не будет ни цветка, ни приплода. Птица не защебечет в чаще зеленых листков. Но мощный цепкий корень еще не ведает об этом и продолжает поить разлагающийся труп соками, не давая ему окончательно упасть, слиться с землей. И мертвое дерево тянет к небесам в немой молитве обломки веток, умоляя об окончательной смерти. Но глупому и заботливому корню безразличны мучения ствола, он делает, что должен. И будет делать, пока не засохнет сам.
Глухой сердится на музыку, не имея возможности насладиться ею. Слепец проклинает солнце и звезды… Импотент ненавидит женщин… А что же должен чувствовать человек, лишенный всего?! Кого ему ненавидеть? Весь мир? Но за что? Человек сам выбирает свой путь. Неважно, героический или подлый. Расплата за право выбора неминуема.
А еще больше мне страшен перечень тех, кто, возможно, ненавидит меня. Я вижу родных, день и ночь суетящихся у моего ложа. Я вижу их грустные, усталые лица. Я вижу мучения, которые они испытывают из-за меня и вместе со мной. И молю Бога, не того единственного и официально признанного, а всех, которые только есть, чтобы они лишь на миг, на одно мгновение вернули мне голос. Тогда я заорал бы всей болью тела, души и ума: «Умоляю, отпустите!» Но небеса пусты, глухи и безучастны…»
* * *Хоть я и притомился изрядно, но, согласитесь, с такими снами долго не поспишь. Солнце еще и над крышей не показалось, а я уже был на ногах. Что-то эдакое, наверно, снилось и остальным, потому что, когда я умылся в ручье и вернулся, все уже были на ногах. Даже баронета. Но после короткого разговора со старым мельником с нами больше не просилась. Видно, нашел Мышата и для нее заветные слова.
Потом сунул мне в руки какой-то сверток и, вздыхая так горестно, словно отдавал часть собственного тела, пробормотал:
– Надень. Нынче времена такие, что кольчужка не помешает. На черный день берег. Думал продать, когда прижмет, да ладно уж… И не смотри, что тонкая. Ее никакая стрела не возьмет. Потом, когда поумнеешь, я научу, как ее от огня защитить. Сейчас и говорить без толку. Ни ты не поймешь, ни у меня нужных зелий нет… В общем, бери, пока не передумал.
Я и не собирался отказываться. Жупан атамана тоже имел внутри тонкую стальную пелеринку, дополнительно защищающую спину, но эта кольчуга всем своим видом внушала доверие. Сложность двойного плетения понятна была даже мне.
– Спасибо.
– Со спасибо щей не сваришь, – проворчал Мышата. – Мерку желчи Змия привезешь взамен.
– Чего? – опешил я.
– Желчи, – повторил Мышата. – Ну, все, будет болтать. Время уходит. А вам еще скакать и скакать.
Когда мы с Лукашем вскочили в седла, дед пошептал что-то лошадям на ухо, и те с места в карьер рванули сразу в дебри и понеслись сквозь лесные болота и чащи, совершенно не слушаясь ни узды, ни стремян. Зато безошибочно выбирая в этих гиблых местах единственно верную и безопасную дорогу. Бешеная скачка продолжалась почти до полудня. Мне было совершенно не до разговоров на какие-либо исторические, философские, религиозные или другие отвлеченные темы. Все силы и старания уходили на то, чтоб удержаться в седле. Потому что без заколдованных лошадей, заплутав во всех этих буреломах и непроходимой трясине, самостоятельно я б не смог ни вернуться на мельницу, ни найти дороги к иным людским селениям. А в минуты продыху, когда кони брели по холку в болотной жиже, мы оба в полный голос костерили старого шутника на чем свет стоит. Должно быть, Мышате икалось без удержу.
Но, в конце концов, закончились и дебри.
Вынесшись на опушку, кони встали как вкопанные, натужно всхрапывая и тяжело поводя взмыленными боками. Крепко удерживая в руках поводья, мало ли что взбредет на ум завороженным лошадям, мы спешились. Если так позволено назвать, бессильное сползание с седел, сопровождаемое ахами да охами. После непролазных дебрей от необъятности пространства, что открылось взгляду, я ощутил себя птицей, будто вдруг воспарил над землей. Такой огромной и бескрайней показалась простилающаяся передо мной низина.
Деревья, если и случались тут, то лишь в виде небольших групп, да и то исключительно плодовых сортов. А вся пригодная для пахоты площадь в основном была засеяна хлебами. Вся эта желтая, бурая и зеленая безграничность щедро рдела красными маками, взблескивала белизной ромашек и охлаждала взгляд бездушной голубизной васильков. Картина, непременно способная вдохновить буйством красок чуткую душу художника. Мне же весь этот пестрый пейзаж говорил только о близости человеческого жилья. Тем более что левее, вдали, виднелась широкая темно-синяя полоса реки. А люди везде и во все времена селились вблизи водоемов.
