Алёна Харитонова - Жнецы Страданий
У дочери жалко вытянулось лицо. Она была уверена, что мать хотя бы переночует в Цитадели…
Наскоро расцеловавшись, отправились к воротам. Старшая Остриковна по пути все пыталась показать, что совсем успокоилась, задавала какие-то вопросы, да только все невпопад, а глаза влажно блестели. Друг от друга родственниц отвлекла чужая беда.
– Да где же видано такое? – запричитал рядом незнакомый голос. – Третий раз приезжаю! Не острог же здесь! С сыном не увидеться…
Лесана обернулась. Невысокая сухонькая женщина в летах вытирала глаза уголком платка. Рядом с просительницей стоял совершенно равнодушный к ее горю Донатос.
– Все с вашим увальнем в порядке. Жив. Известили бы, коль помер. Нет его в Цитадели нынче. Выученики сиднем не сидят. Они в четырех стенах редко бывают. Езжай, нечего тут рыдать. Не схоронили еще никого.
И, отвернувшись от безутешной матери, крефф ушел.
Лесана смотрела на всхлипывающую женщину и видела что-то смутно знакомое в ее чертах. Россыпь веснушек, темные глаза…
– Вы к Тамиру приехали? – вдруг догадалась девушка.
Женщина встрепенулась:
– К нему!
– Все хорошо у сына вашего, а хотите, я ему весточку передам?
Обрадованная мать часто-часто закивала и протянула девушке подорожную суму с гостинцами.
– Не хворает он? Ему студиться нельзя, с детства лихоманками мается, я там поддевку вязаную положила…
Она бы еще что-то рассказала, но в этот миг раздалось резкое:
– Но-о-о… Родимыя-а-а!
И две женщины, объединенные Цитаделью, как общим горем, заспешили к повозкам. Обоз медленно, словно нехотя, тронулся. Лесана стояла в воротах, не в силах отвести взгляд от сжавшейся в уголке телеги фигуры в дорожной свитке.
Мимо процокала лошадь. Девушка вскинула голову. Ратник. Молодой парень со сломанным носом на миг придержал коня.
– Сопли подбери, не то поскользнемся, – посоветовал он. И добавил, смягчившись: – Довезу. Не впервой.
– Мира в пути.
– Мира.
Но девушка еще долго смотрела в спины уезжающим.
Прижимая к груди Тамировы гостинцы, Лесана развернулась и едва не уткнулась носом в Донатоса. Крефф молча протянул руку, отобрал суму, набитую заботливыми материнскими руками, и сказал:
– Сбрехнешь, что бабу эту видела, друг твой ситный до зимы кровью кашлять будет. Все поняла?
Девушка судорожно кивнула.
Она боялась Донатоса. Боялась до оторопи, до сводящего мышцы ужаса, до животного подскуливания. Лютая жестокость исходила от него, темная, страшная. Клесха Лесана тоже боялась, но его иначе – за едкий нрав, за безжалостность, за насмешки. Однако в ее креффе не было и близко того, что было в Донатосе, – Клесх никогда не забавлялся чужим страхом.
Девушка кинулась прочь. Испуганная, растерянная, разбитая пережитой разлукой и страдающая от того, что вынуждена держать от Тамира в тайне (зачем только?) приезд его матери.
– А, птичка… Обратно в клетку летишь?
Да что же это такое? Караулил он ее, что ли?
Фебр отлепился от стены.
– Чего тебе? – хмуро спросила выученица, а в груди пекло от горечи, смешанной со злобой.
Парень подошел ближе и мягко провел рукой по вороту черной рубахи.
– А ты уже не первогодок… – В этих словах звучало какое-то странное то ли предвкушение, то ли обещание. – Испытание-то прошла?
– Какое? – захлопала глазами послушница.
Не проходила она никаких испытаний. Просто утром пришел Клесх, протянул новое облачение, и все.
Стоящий напротив парень усмехнулся:
– Ладно, не говори. Плевать мне на испытания твои, ну-ка…
И он дернул завязки холщового воротника.
Лесана вспыхнула и отпрыгнула от него, как от осиного гнезда.
– Сдурел, что ли? – прошипела она, сжимая кулаки. – Сам говорил – нет тут парней и девок. Чего еще удумал?
Фебр усмехнулся.
– А я как парень парню хочу рубаху сорвать.
Она в ответ злобно оскалилась:
– Руки поломать не боишься?
Этот Встрешник в ответ только осклабился.
Он был старше. Сильнее. Но в росте они почти сравнялись, однако Лесана забыла обо всем – о его превосходстве над собой, о том, что он дерется гораздо лучше, чем она. Ничего у нее не осталось, кроме девичьей гордости. Косу отмахнули, нарядили в порты, гоняют, как лошадь в бороне, но лапать себя и с грязью смешивать…
«Не дам!»
И такая кипучая злоба поднялась в душе, что Лесана даже удивилась себе. Злиться оказалось легко и… приятно. По телу побежали быстрые токи, кровь заволновалась, рванулась, обжигая жилы.
Фебр шагнул вперед, собираясь взять противницу за шею, но она вместо того, чтобы отпрянуть, подалась навстречу, перехватывая его руки.
Что было после, Лесана помнила смутно. Ее швырнуло на крепкого сильного парня, а потом их обоих поволокло по каменному двору. От удара девушка оглохла и ослепла, но то было к лучшему – не почувствовала боли. Потом все куда-то исчезло, и некая необоримая сила оттащила разъяренную послушницу от обидчика.
Ее встряхнули, поставили на ноги. С глаз медленно сползала мутная пелена. Девушка огляделась. Вокруг столпились выучи, с удивлением глядящие на разбузившуюся девку.
– Охолонись.
Лесана оглянулась и наконец поняла, что за сила стащила ее с Фебра.
Клесх.
Старший послушник тем временем остался лежать ничком посреди мощеного двора. Из ушей у него текла кровь.
– Первое. Испытание свое ты прошла, – сообщил крефф. – Второе. За драку седмицу будешь драить нужники. Тебе все одно не привыкать. Ночевать на эти дни – в каземат. На хлеб и воду. Чтобы навек запомнила: насмерть ратятся только с Ходящими, а не с теми, с кем кров и стол делят. Третье…
Он развернул выученицу к себе.
– Пошла вон. С глаз моих.
Но девушка вырвалась и, хотя подбородок жалко прыгал, спросила звенящим от ярости голосом:
– А ему что?
Клесх вскинул брови.
– Он первый набросился! А я и отмахнуться не смей, коли он жрет со мной в одной трапезной?! И мне, значит, нужники драить, а ему что? Припарки на уши?
Крефф спокойно сообщил:
– А вот это я решу сам.
– Нет!
Мужчина уже развернулся, чтобы уйти, но, услышав это короткое яростное «нет», остановился.
– Он так же виноват! Значит, пусть драит нужники вместе со мной!
Наставник не стал утруждаться объяснениями, даже не повернулся, только кивнул двум стоящим рядом послушникам из старших:
– Выпороть.
Лесана не сразу сообразила, что эти слова относятся к ней.
Две пары сильных рук подхватили ослушницу и поволокли к столбам, врытым вдоль крепостных стен. А потом разбуянившуюся и орущую девку привязали к одному из них и высекли так, что драить нужники она смогла еще очень не скоро.
Далеко от Цитадели
В тесной землянке было сыро и полутемно. Только чадила лучинка, освещая убогое убранство жилища – несколько лавок и очаг, на потрепанной шкуре возле которого играли дети. Трое малышей возились с лыковыми куклами, негромко разговаривая на разные голоса.
Молодая женщина, сидевшая у тускло горящей лучины, сучила пряжу. У нее было бледное осунувшееся лицо и длинные, убранные в две косы волосы.
Хлопнула дверь. От сквозняка застучали, стукнувшись друг о дружку, подвешенные к матице обереги. Старые, деревянные, они давно утратили охранительную силу, и держали их здесь только как память. Память о защите, о спокойной сытой жизни. Пряха вскинула голову. Во взгляде темных глаз застыл испуг.
В землянку спустился мужчина. Он был невысок, но широкоплеч, а одет так же бедно, почти нищенски.
– Собирайтесь, – сказал вошедший.
Обитательница убогого жилища поднялась с лавки, роняя веретено и глядя на мужчину с жалобной обреченностью.
– Опять?
– Надо. Детей одевай.
Женщина снова села и ладонями закрыла лицо. Голос ее из-под пальцев звучал глухо:
– Да когда же это все закончится, Сдевой? Когда? Ребятишки, вон, совсем от голода прозрачные!
– Прозрачные – не мертвые, – жестко обрубил вошедший. – Собирайтесь. Оборотни окрест шалят. Дичь распугали всю. Голодно тут скоро будет. И опасно.
Женщина торопливо зашарила руками под лавкой, доставая берестяной туес.
Мужчина тем временем поднял с полу меньшого мальчика и подхватил тяжелый короб за лямку.
– А Дивен где? – спросила женщина, снимая длинной палкой обереги с матицы.
– Дивен следующим днем нас нагонит. Беги посестру торопи.
Женщина сняла обереги и вдруг обернулась к мужчине.
– Сдевой, устала я… сил нет. Ребятишек, вон, от голода шатает, да и болеют они постоянно. Далеко ли уйдут? Дивен говорил – выкарабкаемся, а ты посмотри…
И она обвела худой рукой склоненные над куклами головенки детей. Малыши и впрямь были малы для своего возраста, а под глазами у каждого залегали черные тени.
