Стивен Эриксон - Память льда. Том 2
— Что? Что происходит?
Крупп замолк, огляделся.
— Значит, они уже внутри.
— Кто?
— Как «кто»? Тогг и Фандерея, разумеется. Явились, чтобы занять Звериный трон. Точнее, в данном случае, троны. Конечно же, если мы войдём в хижину, мы не увидим двух волков на креслах. Одно лишь присутствие утверждает владение. Воображение Круппа рисует другие, скажем так, более прозаические картины, но лучше мы о них умолчим, верно? Теперь же, девочка, позволь Круппу отступить. Те, кто явятся к тебе теперь… что ж, это передача сна от одного к другому, и благородный Крупп ныне должен отступить на задний план.
Мхиби обернулась.
Старейшина рхиви обратился к ней с печальной улыбкой.
— Мы просили её прийти с нами, — сказал он.
Мхиби нахмурилась.
— Просили кого?
— Твою дочь. Этот мир — он для тебя. Более того, он и существует внутри тебя. Этим даром, этим миром — твоя дочь просит прощения.
— Она с-с-сотворила его?..
— Много было соучастников, все они стремились исправить постигшую тебя несправедливость. Было некое… отчаяние в тот день, когда твою дочь… создали. Человек, известный как Крупп. Старший бог К’рул. Тот, кого зовут Пран Чоль. И ты сама. И когда она собрала нас в себе — мы сами. Серебряная Лиса хотела исправить и другое — трагедию т’лан имассов и т’лан айев. Возможно, — добавил он, сотворив знак утраты, — то, чего искало её сердце, оказалось слишком огромным…
— Где она? Где моя дочь?
Старейшина покачал головой.
— Отчаяние увело её. Прочь.
Мхиби замолчала. За мной охотились. Вы охотились за мной. И волки. Она посмотрела вниз, медленно подняла молодые руки. Значит, это на самом деле? Мхиби медленно повернулась, посмотрела в глаза Круппу.
Даруджиец улыбнулся.
Старуха…
— Я проснусь?
Крупп покачал головой.
— Та женщина ныне спит вечным сном, девочка. Зачарованная, защищённая. Дочь твоя говорила с Худом. Они заключили договор. Она полагает, что, потеряв т’лан имассов, нарушила его. Но нельзя не заметить, что есть иные грани у такой… развязки. Крупп сохраняет веру.
Договор. Свобода для т’лан имассов. Конец. Их души… перешли бы к Худу.
Нижние духи — она их потеряла? Потеряла т’лан имассов?
— Худ не потерпит…
— Ах, почему же? Отчего не потерпит, дорогая моя? Если уж Владыка Смерти лишён терпения, то Крупп может станцевать на островерхой голове Колла! А это явно и очевидно не так. Ты не вернёшься в то старое тело.
Мхиби вновь взглянула на духов рхиви.
— Я состарюсь здесь? Рано или поздно вновь стану…
Старейшина пожал плечами.
— Не знаю, но сомневаюсь. Ты — сосуд. Ты — Мхиби.
Мхиби… Ох, Серебряная Лиса. Доченька. Почему же ты не здесь? Почему я не могу взглянуть тебе в глаза? И тоже попросить прощения. Она глубоко вздохнула, почувствовала сладкий запах жизни в прохладном, влажном воздухе. Так легко принять в себя этот мир. Она сняла первый медный браслет, протянула его рхиви.
— Это ведь ваше, как я понимаю.
Старейшина улыбнулся.
— Его сила хорошо тебе послужила?
Она кивнула.
— Безмерно…
В её сознании возникло присутствие.
— Мхиби…
Тогг, рокочущая сила, воля самой зимы.
— Мы живём в этом владении, в мире Звериных тронов, но ты — его госпожа. Со мной здесь друг. Смертный дух. Драгоценный дух. Я хочу отпустить его. Мы хотим отпустить его. Из этого мира. Ты дашь нам…
— Да. Отпустите его.
Благословение. Лишённый бога, он не мог его дать. В истинной форме.
Но он не понимал собственной огромной вместимости, способности смертной души принять в себя страдания десятков тысяч, великого множества тех, что прожили с чувством боли и утраты почти три сотни тысяч лет.
Он видел лица, бесчисленные лица. Усохшие, глаза — лишь тёмные впадины. Сухая, изорванная кожа. Видел кости, поблёскивавшие между слоёв похожих на древесные корни сухожилий и мускулов. Видел руки — расколотые, разбитые, пустые, — но пальцы по-прежнему сжимали призрачные мечи.
Он стоял на коленях, смотрел на ряды т’лан имассов. Шёл дождь, немолчный ливень, в котором раздавались глухие стоны, скрежет из трещин во тьме над головой.
Он взглянул на имассов — неподвижных, склонивших головы.
Но всё равно видел лица. Каждое. Каждое лицо.
Я принял вашу боль.
Головы медленно поднялись.
Он почувствовал их, почувствовал, как их наполнила внезапная лёгкость. Я сделал всё, на что способен. Да, этого недостаточно, я знаю. Но… Я принял ваши страдания…
— Ты принял наши страдания, смертный.
В себя…
— Мы не понимаем, как.
И теперь я покину вас…
— Мы не понимаем… почему.
Ибо всё это не способна вынести моя плоть…
— Мы не можем дать ответ на твой дар.
Я заберу с собой.
— Пожалуйста, смертный…
Как-то.
— Назови причину. Пожалуйста. Почему ты так облагодетельствовал нас…
Я…
— Смертный?
Прошу прощения, господа. Вы хотите узнать меня. Я… смертный, как вы и сказали. Человек, рождённый три десятилетия назад в городе Эрин. Моё родовое имя, прежде чем я отказался от него, вступив в Устав Фэнера, было Отанталиан. Мой отец был суровым, справедливым человеком. Моя мать улыбнулась лишь раз за все годы, что я её помню. В тот миг, когда я уехал. И всё же я помню эту улыбку. Теперь я думаю, что мой отец обнимал, чтобы завладеть. Что она была пленницей. Теперь я думаю, что её улыбку вызвал мой побег. Теперь я думаю, что, уходя, я забрал с собой часть её. То, что заслуживало освобождения.
Устав Фэнера. В Уставе… сам не знаю, может быть, в нём я нашёл себе лишь новую тюрьму?
— Она свободна в тебе, смертный.
Это было бы… хорошо.
— Мы не солгали бы тебе, Итковиан Отанталиан. Она свободна. И по-прежнему улыбается. Ты рассказал нам, кем был. Но мы всё ещё не понимаем твоей… щедрости. Твоего сострадания. И вот — спрашиваем вновь. Почему ты сделал это для нас?
Господа, вы говорите о сострадании. Теперь я понимаю кое-что о сострадании. Изволите выслушать?
— Говори, смертный.
Мы, люди, не понимаем сострадания. Во всякий миг своей жизни мы предаём его. Да, мы знаем его ценность, но даже зная, мы даём ему цену, а потому бережём его, не раздаём, думаем, что его следует заслужить. Т’лан имассы. Сострадание бесценно в самом истинном смысле этого слова. Его следует раздавать даром. Всем и каждому.
— Мы не понимаем, но как следует обдумаем твои слова.
Похоже, всегда остаётся работа.
— Ты не ответил на наш вопрос…
Да.
— Почему?
Под дождём, в сгущавшейся тьме, все лица обратились к Итковиану, а он замкнулся, сжался вокруг всего, что держал в себе, закрылся, затем отступил.
Отступил.
Потому что. Я был Кованым щитом. Но теперь…
Я закончил.
И под проливным дождём Лунного Семени он умер.
Посреди бескрайней, возрождённой тундры, объятой сладким дыханием весны, Серебряная Лиса подняла взгляд.
Перед ней стояли два т’лан имасса. Одна была пронзена мечами. Другой — так изломан, что едва мог стоять.
За ними — неподвижные, безмолвные т’лан айи.
Серебряная Лиса хотела отвернуться.
— Нет. Ты не уйдёшь.
Серебряная Лиса гневно воззрилась на искалеченного воина.
— Как ты смеешь меня мучить? — прошипела она.
Т’лан имасс пошатнулся перед лицом её ярости, затем выровнялся.
— Я — Онос Т’лэнн, Первый Меч. Ты — Призывательница. Ты меня выслушаешь.
Серебряная Лиса долго молчала, затем кивнула.
— Хорошо. Говори.
— Освободи т’лан айев.
— Они отреклись от меня…
— Ныне они стоят перед тобой. Они пришли. Их духи ждут их. Они вновь станут смертными в этом мире, который ты сотворила. Смертными, не заблудшими в снах, Призывательница. Смертными. Дай им этот дар. Сейчас.
Дай им этот дар…
— И этого они хотят?
— Да. Коснись их — и узнаешь, что это правда.
Нет, хватит боли. Она воздела руки, зачерпнула силу Телланна, закрыла глаза. Слишком долго они были скованы. Слишком долго эти создания несли бремя верности…
…и освободила их от власти Обряда. Это потребовало от неё такого ничтожного усилия, что Серебряная Лиса испугалась. Так просто — отпустить. Вновь отпустить на свободу.
