Роберт М. Вегнер - Сказания Меекханского пограничья. Восток – Запад
– Мира? – Это слово звучит почти чуждо. – Мира? Нынче, когда все земли прогибаются под поступью врагов? Когда сотни тысяч ваших братьев отдали жизнь ради их защиты?
Он качает головой и только теперь улыбается, и под тяжестью той улыбки старик бледнеет и начинает трястись.
И лишь через миг-другой он отвечает собственной улыбкой, настолько печальной, что кажется, само небо сейчас заплачет.
– Здесь, в нашей долине, было пять городов, господин. Лоу, Нерт, Новый Паот, Миферт и наш. Двадцать лет назад ты явился в Лоу, и все мужчины ушли на войну, пятнадцать лет назад ты забрал из Нерта всех, кто мог бы поднять оружие, восемь лет назад Новый Паот опустел, поскольку тебе понадобились люди для битвы. Три года назад все в Миферте между пятнадцатью и шестьюдесятью годами надели доспехи и пошли на войну. Не вернулся никто. – Старик говорил тихо, не глядя ему в глаза. – Те города… умерли. Женщины и старики забирали детей и приходили к нам, чтобы…
– Знаю, – оборвал он старика, поскольку именно за тем он и прибыл. За поколением, которое за это время выросло. Но старик, казалось, не замечал угрозу в его голосе.
– Я был ребенком, когда началась война, господин. Мне было пять лет. С того времени пришлецы приходят и уходят, а мы постоянно сражаемся и сражаемся с ними. Порой они союзники, порой – враги, порой всадники Лааль или воины Кан’ны заслоняют нас щитами, а порой макают мечи в нашу кровь. Мы заключаем союзы и разрываем их, нападаем и обороняемся. И в этом городе нет никого, кроме меня, кто бы помнил, каково это – просыпаться и не бояться войны.
Старик замолкает, вытирает трясущимися руками пот со лба.
– А из пяти городов остался один.
Он прерывает его, подняв руку, и тогда голос человека превращается в шепот и смолкает.
– Завтра, – оглашает он приговор. – Завтра вы покинете город. Потом его сожжете. Я поставил лагеря, где женщины смогут рожать спокойно, год за годом. Нам нужны воины.
Колеблется.
– Ты – нет, – говорит наконец он. – Ты, последний из поколения детей мира, останешься здесь.
Лицо старика странно корчится, а потом кривится в улыбке.
– Последний? Нет, господин. Лишь когда ты оставишь сей сосуд, только в тот миг умрет последний из детей времен мира. И пусть тогда Хаос смилуется над этим миром, если уж наши боги не желают этого сделать.
* * *Он смотрит на своих людей, на то, что осталось от шести тысяч, с которыми он вошел в горы. Восемьсот воинов, покрытых пылью, в рваных кольчугах и битых шлемах. Почти у каждого – коллекция шрамов, которая устыдила бы и столетнего ветерана, а ведь на пальцах одной руки можно перечислить тех, кто здесь перерос свое тридцатилетие. Целители черпают от его Силы, а потому после битвы им удается поставить на ноги почти всех, кто выжил, но и этого – слишком мало. Потери чересчур велики, а женщины не успевают рожать. Даже те, в лагерях.
Он измучен. Он уже забыл, каково это – навязывать Волю более чем десяти тысячам воинам. А ведь еще лет двадцать назад тридцать тысяч человек дышали, сражались и гибли за него, не моргнув глазом. Вместе с братьями и сестрами он водил в битвы до четверти миллионов мечей. Нынче у них – не более половины того.
Нужна по крайней мере пара десятков лет, чтобы из новорожденного вырос полноправный воин.
В очередной раз он ловит себя на том, что думает об остальных своих братьях по Разделению: они. Не помнит уже, когда думал: я. Я. Одна личность, которая разделила свои умения так, чтобы наилучшим образом использовать их в битве. Своим сосудам он давал имена так, чтобы как можно совершеннее описывать их умения. Длань Утешения – приносящая понимание для казни и гибели. Копье Гнева – смертельно опасное в гневе сражений. Поцелуй Покоя – ледяной и в битве, и в смерти. Каменное Око – обладающий жестоким прагматизмом, который пугал даже владык Страны Туманов. Кулак Битвы…
Он даже не заметил, когда эти прозвища сделались именами. А имя – это нечто слишком особенное, чтобы так попросту с ним расстаться.
Врата царства Сетрена все еще оставались заперты.
Однако есть нечто, что их соединяет, украшает лица улыбками и утихомиривает. Дитя – Кай’лл, возможно, сделается ключом, который остановит сражения за первенство.
* * *– Пленники ждут, Господин.
Он поворачивается, сосуд стоит перед ним в позе почтения, окровавленный топор в одной руке, щит – в другой, и выглядит он так, словно по нему проскакал отряд тяжелой кавалерии. Йансе’рин, третий из его сосудов, лучший боец на топорах, какого ему доводилось видеть. Даже не пришлось особо помогать его таланту. Парень сражается, будто родившись с оружием в руках.
Сражается.
Он улыбается самому себе. Впервые за долгие годы его сосудам пришлось встать в бой. У него их всегда рядом десяток-другой, хотя и неправда, что богу они необходимы на случай смертельного ранения того тела, которое он нынче носит. Такая вероятность существует, но она – исключительно мала. Конечно, умение сражаться куда важнее, все его сосуды – мастера во владении оружием, а он лишь усилил их врожденные таланты всем, что бог может пожертвовать смертному, не обнимая его полностью. Но главная их роль несколько иная.
Когда бог приходит раздуть ураган своего гнева и обнимает сосуды полной Силою, человеческое тело уступает, распадается, не в силах выдержать прилива такой мощи. После целого дня – а однажды ему пришлось сражаться и так – тело его было покрыто черными синяками, суставы его опухли, зубы шатались в деснах, он плевал и мочился кровью. Был он вылечен, жестко и без церемоний, но правда такова, что, продлись тогда битва еще половину дня, бог молча оставил бы его и перенесся бы в иной сосуд, а сам сосуд помер бы через несколько мгновений, истекая кровью и вонючими выделениями изо всех отверстий тела.
Однажды он уже видел такое, когда умирал его старший брат.
Сосуды – для того, чтобы использовать их в битве.
Он смотрит на молодого топорщика и снова улыбается. Нынче, когда всадники Лааль и их новые союзники почти разорвали его армию напополам, тот умело сражался. Ему пришлось использовать сосуды, чтобы заткнуть разрыв в линии пехоты, и, хотя ни один из них не погиб, несколько были ранены. Тяжелая битва.
– Сколько? – спрашивает он наконец.
– Около пятисот.
Он поворачивает голову. Стоят там, среди поля битвы, люди и суи. Якобы те пришельцы ненавидят венлеггов, словно заразу, за какое-то преступление, совершенное века назад. Потому и встали в битве на сторону Лааль. Они чуть выше людей, худые и жилистые, с кожей цвета пепла, покрытой косыми пятнами. Даже лица их украшены таким же образом. Доныне никто не знает, естественное ли это украшение или разновидность татуажа. Неважно. Чужаки – не отсюда и должны умереть.
– Они умело сражались, – слышит он внезапно. – Остались, чтобы прикрыть отступление прочих.
Это правда. Сражались они умело. Почти заслужили его уважение.
– Те, кто встают против братьев, рядом с чужими демонами, должны умереть, – говорит он и не знает уже – сам ли или же это бог. Да и какое это имеет значение? – Убейте их. Всех.
И впервые видит это. Колебание. Дрожание ладони, блеск сопротивления в глазах, почти нахмурившиеся брови.
– Господин, – сосуд прекрасно владеет голосом. – В прошлом месяце Владычица Коней освободила триста наших, выпустила даже сотню венлеггов. Мы тоже…
Не заканчивает, но и не должен. Мы тоже сражаемся с чужаками бок о бок.
Он разворачивает анх’огера и направляется в сторону лагеря. И в полуобороте делает то, чего ему не приходилось еще никогда делать ни с одним из своих сосудов. Он тянется через Узел и ломает его волю. Молодой топорщик дрожит и прикрывает на миг глаза, а когда раскрывает их, там нет ничего, кроме абсолютной преданности.
– Как прикажете, господин, – кланяется он низко. И идет исполнять приказание.
Но он будет помнить. Даже если сердце его переполняют теперь любовь и послушание, он будет помнить.
* * *Измена! Венлегги напали на лагерь, который он поставил для своих людей. Там вообще не было охраны, потому что большинство держали фронт восточных гор. Прежде чем он успел вернуться, восемь лагерей оказалось вырезано. Старики, женщины, дети, немногочисленные мужчины.
Завтра… завтра он ударит по всем им на равнине.
Он приказал убить всех тех, кто исполнял функцию посланцев в его войска.
