Виктор Глумов - Солдаты Омеги (сборник)
— Томка? — прохрипела бомжиха. — Томка Кузнецова?
Тома отшатнулась — она вообще не переносила пьяных и грязных людей, жизнь на свалке стерлась из ее памяти.
— Что, от родной мамки нос воротишь? Ах ты, тварь неблагодарная! А ну-ка подойди!
Тома бросилась бежать, не оглядываясь, на ходу вытащила из сумки мобильник, позвонила папе и разрыдалась. Папа примчался с работы, долго не мог выяснить, что же произошло, а потом пообещал бомжиху от дочки отвадить. Тома поверила.
Но прошлое уже испятнало ее, дотянулось трясущейся лапой.
Лето было затишьем перед бурей, Тома ездила в языковой лагерь, совершенствовала английский. Осенью что-то перевернулось внутри, Тома сама не понимала, как получилось, что она забила на учебу, стала изводить родителей, орала маме: «Ты мне никто! Ты меня не рожала! Меня бомжиха родила! Я по помойкам шаталась!» Девочку водили к психологу — без толку. С каждым днем она запутывалась все сильнее, как муха в паутине.
Ей грозили отчисление из школы и отцовский ремень. Ей грозила смерть от наркотиков — за первое полугодие Тома попробовала все, кроме героина. Ей грозили венерические заболевания… Но пока вроде бы везло. Иногда, в моменты просветления, Томе хотелось наложить на себя руки — на бесполезную шалаву, то пьяную, то под кайфом. Родителей было жалко, себя было жалко.
Однажды она подслушала, как мама, рыдая, говорила папе: «Это всё гены проклятые! Хоть обратно девку отдавай! Ну за что, за что нам?!» Но папа маму оборвал, сказал, что не гены, а переходный возраст, что он скорее с женой разведется, чем от дочери откажется.
И Тома убежала. Добровольно сдалась прошлому.
Сначала она кочевала по дворовым знакомым, потом — по случайным знакомым, часто в других городах. Пела под гитару и рассекала на мотоцикле. Ввязывалась в самые опасные предприятия, даже пробралась в «горячую точку» и смотрела, как в ночном небе вспыхивают взрывы.
А потом Томка убила человека. Солдата. По пьяни, случайно — баловалась с его пистолетом и застрелила.
Томку ждала смертная казнь, но она громко кричала, что ей всего пятнадцать, и этим отсрочила приговор. Теперь Томку должны были судить. Скорее всего, ее заперли бы в колонию, но она решила этого не допустить, удавиться, убить себя любым способом: мало того что покойный солдатик во снах приходил, еще и родителям сообщили.
Томка впервые в жизни отчаялась. Впервые в жизни осознала всю глубину добровольного падения и меру ответственности за саму себя.
В этом состоянии ее и нашел доктор Губерт.[9] И предложил участие в эксперименте.
Так Томка оказалась на Пустоши. Сначала она твердо решила начать новую жизнь, стать хорошей, насколько получится. А потом пришли кетчеры, поймали ее, изнасиловали, отрезали уши и продали в рабство. В бордель. Томка впала в апатию, не сопротивлялась ни вонючим фермерам, ни пьяным наемникам. Хозяину не хамила, была на хорошем счету, только угасала день ото дня.
В тот день ее послали прислуживать в трактире — разносчица заболела, и безучастная ко всему шестнадцатилетняя Тома бегала по залу с кружками пива, с мисками… Споткнулась, выругалась — как бомжи из ее детства. И мужик с татуированной рожей, сидевший в углу, подскочил к ней, ухватил за руку.
Это был Маузер. Он вытащил Томку из борделя, взял с собой. Чтобы не привлекать внимания, помощница Вестника стала мальчишкой Тимми.
Шли годы, о которых на Пустоши не помнили. Недавно Тамаре исполнилось двадцать лет. У нее не было близких, кроме Маузера, и если она о чем-то жалела, то никому не рассказывала.
— Так ты — Древняя? — прошептал Артур. — Променяла свой мир на наш?
— Ты прямо как маленький. В моем мире меня только колония ждала. Ну, тюрьма, понимаешь? Гауптвахта на много сезонов. А здесь я свободна. Пусть и с отрезанными ушами.
Артур поскреб голову обеими руками. Ох, мутафаг задери, некоторые вещи лучше не спрашивать и не знать.
— Проболтаешься — убью, — сказал Тимми, наглый юнец. — Мне напомнишь, что знаешь об этом, — тоже убью. Понял?
— Понял. Только вот что, Тома… Тимми, помню-помню! А Маузер — кто он?
— Вестник. — Из-под личины пацана выглянула молоденькая, хорошенькая девушка. — Вестник он.
Глава 17
Враг моего друга
Стоило Лексу закрыть глаза, возникала картинка: туман ползет из Разлома, точно пар из пасти огнедышащего исполина. Дикий, отказавшийся бросить дом, дрожащими руками пытается прикурить. Мертвый сослуживец таращит глаза в белесое небо. И мост: спаянные рельсы в два человеческих роста, а внизу — пустота. Кто строил эту переправу? Наверняка уже после Древних… Взрыв — мост со скрежетом накреняется, проседает и медленно-медленно начинает сползать в Разлом, виснет, ударившись о каменный обрыв. Под его тяжестью стонут опоры на той стороне Разлома и, не выдержав, летят в бездну, увлекая за собой каменную глыбу. Лекс специально высунулся из танкера, чтобы услышать, как железо ударится о дно Разлома, но звука не было. Или был, но утонул в грохоте моторов.
— Ну что, капитан? — без выражения проговорил Глыба. — Домой?
— Домой, — пробурчал Кусака, сворачиваясь на полу калачиком. — Испили кровушки, а теперь — домой. — И захрапел.
Будто по команде Барракуда и Глыба подхватили его под руки, усадили в кресло и пристегнули. Он свесил голову и забормотал, вяло помахивая руками.
Тронулись. Затрясло.
Троих потеряли, думал Лекс. Троих хороших ребят. Лежат сейчас, в брезент замотанные…
— Командир! — Барракуда толкнул его локтем в бок.
Лекс обернулся: уже «готовенький» Барракуда протягивал ему флягу, приговаривая:
— Хлебни, полегчает. Самое интересное только начинается, так что, это… — Рядовой икнул, прикрыл рот. — Так что крепись, генералом будешь!
Вопреки ожиданиям, после трех глотков бормотухи на душе стало еще гаже. Мир погрузился в туман, рождающий некроз. Барракуда рядом не переставая икал, Кусака вздрагивал и сучил ногами, Глыба сосредоточенно вел танкер.
Когда прибыли на место, Глыба, с отеческой симпатией глядя на Лекса, протянул ему стебель какой-то травы:
— Вот, пожуй. Это чтоб запах убить, тебе ж еще донесение делать.
Не раздумывая, Лекс сунул траву в рот, пожевал и выплюнул, вытаращив глаза:
— Вашу ж мать, ну и горечь!
— Во-от, взбодрился. — Глыба потер испачканные смазкой ручищи. — Ну что, прибыли.
Лекс вылез из танкера первым и принялся строить людей, чтобы организованно отправить их на обед — и так опоздали. Потом надо будет доложить Киру о проведенной операции, отчитаться о потерях, потом…
— Капитан Лекс, разрешите обратиться! — Спотыкаясь, подбежал молоденький лейтенант, неловко отдал честь.
— Разрешаю. В чем дело?
— В штабе… при батальоне… собрание. Прямо сейчас. Приказ: всем ротным присутствовать!
— Вольно, лейтенант!
Парень вздохнул и вытер пот.
— По какой причине сбор? — поинтересовался Лекс.
Лейтенант снова подобрался:
— Мне знать не положено. Разрешите идти?
— Я же сказал: вольно!
Парень побежал к брезентовой палатке, возле которой отдыхали наемники, усевшись в круг.
Пришлось поручить роту старлею Гарису и спешить в штаб.
У входа в штабную палатку стояли двое часовых. Увидев Лекса, они подтянулись, отдали честь. Пригнувшись, Лекс вошел.
— Капитан Лекс прибыл! Прошу простить за опоздание, выполнял задание.
Внутри воняло по́том и немытыми телами. Возле затянутого пленкой окна стоял Кир, загораживая солнечный свет — в палатке царил полумрак. Комбат сидел на единственном стуле перед столом, вытянув ноги. Лейтенанты жались к стенкам и вид имели бледный и виноватый.
Комбат Гриц вздрогнул, будто пробудившись ото сна, и проговорил:
— Ты вовремя, проходи. Дело у нас срочное, неприятное и, можно сказать, интимное. Итак… Один из офицеров должен был руководить взятием стратегически важной высоты, где находилась ферма диких. Дикие отказывались покидать свою землю и держали оборону. Что в таких случаях надлежит делать по уставу? Как считаешь, капитан Кир?
— Население, оказывающее сопротивление, — расстреливать, во избежание партизанских войн в тылу, — процитировал Кир.
— Верно. Все согласны? Молчите, значит согласны. Так вот, высота оказывала сопротивление, а когда была взята, офицер отдал приказ не стрелять в диких. Дикие воспользовались ситуацией. В результате погибли десять наемников и сержант, восемь бойцов ранены.
Гриц взял паузу. Лейтенанты загудели.
— Какие меры надлежит применить к офицеру, пренебрегающему уставом и ставящему под угрозу жизни своих людей? — проговорил Кир.
Комбат в упор уставился на Лекса, того прошиб холодный пот, и он выпалил:
— Расстрел!
Комбат кивнул и продолжил:
