Майкл Харрисон - Вирикониум
— Как думаете, что это может быть? По вашему опыту? Карлик, который этой ночью толком не выспался, ничего не ответил.
— Я бы мог идти так целую вечность! — воскликнул Рис, подбрасывая стрекозу в воздух. Но позже он, похоже, снова почувствовал усталость и начал жаловаться, что они идут целый день, а ради чего — непонятно.
— Как вы это объясняете? — спросил он, в упор глядя на карлика.
— Меня сейчас только одно волнует, — буркнул тот. — Где бы отлить.
Он отошел в сторону и, удовлетворенно пыхтя, пустил толстую желтую струю.
— Ф-ф-фу!
Вернувшись, он потыкал пепел носком ботинка и сообщил:
— Радует меня это. Только полюбуйся. Можно хоть весь день поливать, и никто тебе слова не скажет… Ого, думаю, там уже что-то выросло! Карлики более плодовиты, чем обычные люди.
Этой ночью Рис снова проснулся, перекатился набок, обхватил руками согнутые коленки и с неопределенным выражением лица уставился на Веру Гиллера. Потом, поняв, что смотрит сквозь нее — а может быть, и от порыва ветра, который дунул ему в спину, — вздрогнул и снова закрыл глаза.
— Когда я первый раз тебя увидела, тебе рассекли щеку, — обратилась Вера к Эгону. — Помнишь? Потек крови… и на конце — одна прекрасная капля, готовая вот-вот упасть.
— И тебя это зацепило, верно?
Балерина уставилась на него.
Молодой человек отвернулся и начал раздраженно разглядывать Пустырь. Они шли уже три дня, а то и четыре. Эгону это нравилось. Он засыпал усталым, а просыпался бодрым и полным сил. Но сейчас его охватило разочарование. Ничего не происходило. Карлик, похоже, не мог толком объяснить, что они ищут. Иногда Рису казалось, что он замечает что-то краем глаза, но оно двигалось слишком быстро, исчезало, словно скрываясь за углом невидимого здания… Это не могло быть насекомое — скорее призрак или иллюзия, предваряющая чье-то появление. Поначалу Эгона это раздражало, но теперь… пусть хоть так, чем никак.
— Я повредила колено, когда танцевала Феклу в «Баттенбергском пироге». Там такая сложная цепочка шагов — даже Лимпэни ничего сложнее не смог бы придумать. После них ноги просто деревянные. Это было настоящее мучение — спуститься по лестнице, чтобы помочь тебе…
Рис присвистнул.
— Держите меня!
— Я та саранча, что привела тебя сюда, — внезапно призналась Вера.
Она попятилась и встала на слежавшийся пепел.
Раз-два-три, раз-два-три… Она повторяла все те убогие, ломкие прыжки и повороты, которые проделывала танцовщица в «Аллотропном кабаре». Она подражала ее боли и усталости. Носки ее пуантов сухо, чуть слышно чиркали по земле.
— Я саранча, которую ты хотел здесь увидеть. В конце концов, я делаю то же самое, что она.
Рис настороженно переводил взгляд с нее на карлика и обратно. Ленты потертого красного шелка на его рукаве трепетали на ветру.
— Я имел в виду настоящее насекомое, — пробормотал он. — ты знала это еще до того, как мы сюда отправились.
— Не повезло, — согласился Дай-Ротик.
Рис стиснул его запястье. На этот раз карлик не сопротивлялся. Он стоял, покорный, точно маленькое животное.
— Может, время года неподходящее?
В нем как будто что-то было — и исчезло. Рис пристально глядел на маленького акробата сверху вниз, разглядывал морщинистое личико, словно пытался вспомнить, кто это такой. Потом он осторожно уложил карлика на пепел и опустился над ним на колени. Он ошарашенно проводил кончиками пальцев сначала по одной щеке, гладко выбритой, точно полированной, по нижней челюсти. Казалось, он собирался что-то сказать… но вместо этого его рука сделала быстрое, змеиное движение, и в ней щелчком раскрылась бритва. Свет блеснул на голом изогнутом лезвии. Карлик посмотрел на нее и кивнул.
— Я в жизни не был в пустыне, — признался он. — Я затеял это ради Веры. Добавил немного экзотики…
Несколько секунд он размышлял над собственными словами.
— Подумай, как я мог ей отказать? Она — величайшая в мире балерина.
— А ты — величайший в мире клоун, — отозвался Рис. Он мягко прижал бритву плашмя к щеке карлика, точно под глазом, где под кожей проступала синеватая сетка вен. — Я всему этому поверил.
Голубые глаза маленького акробата казались фарфоровыми.
— Постой, — попросил он. — Смотри!
Вера, которая оставила попытки изобразить саранчу — или танцовщицу из «Кабаре», — встала на пуанты и вышагивала по пеплу, все более и более усложняя движения. И вот она уже казалась лентой, оторвавшейся от рукава Риса… В театре «Проспект» говорили, что это для нее как разрядка — проделывать одно за другим самые сложные па, всевозможные allegro[18] и batterie,[19] немыслимо переплетая их, а потом, совершенно неожиданно, взлетать в широком прыжке с разворотом, который балеринам запрещали исполнять вот уже более ста лет. Танцуя, она словно сшивала Пустырь с небом. Горизонт, вечно неуверенный в собственном существовании, таял. Осталась только Вера, снова и снова пересекающая пространство, границы которого становились все более смутными. Губы карлика тронула улыбка, жирной ручкой он отодвинул бритву и воскликнул:
— Она летит!
— Это тебе не поможет, ублюдок, — процедил Эгон Рис.
Он сделал широкое движение, словно сметал что-то — именно таким движением неделю назад он рассек бритвой кость и хрящ точно над ключицами Тони Ингардена.
Это был хороший удар. Все шло к тому, что Рис позволит лезвию свободно упасть, пройдя сквозь горло карлика…
И тут бритва замерла в воздухе.
Перебросив ее из руки в руку, Эгон расхохотался. Карлик недоуменно вытаращился на него.
— Ха! — крикнул Рис.
Внезапно он развернулся на одной ноге, словно услышал, как сзади приближается еще один противник. И метнулся в сторону, рассекая воздух справа и слева от себя — так быстро, что глаз не успевал уследить.
— А еще я вот так делаю, — выдохнул он. — Это вообще раз плюнуть.
Вторая бритва, появилась у него в руке, как по волшебству. Бритвы резали и хлестали пустоту перед ним, словно обретя собственную жизнь, а сам Рис, раскачиваясь и увертываясь, двигался по Пустырю странной, шаркающей походкой, словно у него подгибались колени, а локти были привязаны к телу эластичным бинтом. Казалось, он дурачится.
— Теперь я покажу, как умею пинаться! — крикнул он.
Но Дай-Ротик, который следил за этим представлением с выражением искреннего любопытства и лишь изредка бурчал что-то осуждающее по поводу особо замысловатого удара, только улыбнулся и отполз в сторону. Он видел это как наяву — то, что никто еще никогда не делал. Несколько кувырков один за другим… потом «летящий дементос»… сальто, в котором он взмывает в дымный воздух над ареной, кувыркаясь снова и снова, прижимая колени к животу… и наконец прыжок — такой высокий, что можно посмотреть на толпу сверху вниз, точно ракета для фейерверка перед самым взрывом.
— Та! — прошептал он, все более воодушевляясь. — Кордопули — та!
Скоро они с Рисом тоже летели, кружась и подпрыгивая все выше, достигая пространства, где нет никаких преград. Но Вера Гиллера всякий раз опережала их и, казалось, сама задавала ритм.
Пустыни. Они раскинулись к северо-востоку от города, огибая его широким полукольцом, и тянутся дальше на юг.
Здесь есть все пустыни, какие только можно представить: от плоских равнин, покрытых разлагающейся металлической пылью и ограниченных пунктирной линией блестящих холмов, что похожи на полированную кость, до пустошей, изрытых ямами, полными химикалий — глубокими, отвратительно грязными, с изъязвленными краями. Над этими ямами кружат крошечные мушки, у них словно вырезанные из бумаги крылья и, возможно, лишние ноги. В этих местах множество старых городов, которые отличаются от Врико лишь тем, что окончательно пришли в упадок. Оказавшись там, путешественник может изжариться до смерти. Его могут найти со смерзшимися веками, и от него останется только дневник, последнее предложение в котором обрывается на середине.
Квасцовые Топи, остров Фенлен, Великая Бурая пустошь… Границы этих территорий столь причудливы, что даже самые почтенные географические издания расходятся во мнении. Но эти границы по крайней мере существуют — в привычном смысле слова. К Всеобщему Пустырю — по поводу границ которого все давно сошлись во мнении — это, похоже, не относится. И никто с вами не согласится, если вы скажете: «В то время как те пустыни лежат за пределами города, Всеобщий Пустырь находится в самом городе».
Ночь выдалась тихой.
Было без пяти одиннадцать, и канал возле Всеобщей заводи затянуло легчайшей, немыслимо хрупкой ледяной пленкой — за исключением тех мест, где вода, прорвавшая плотину, волновала поверхность. Яркая луна заливала фасады домов, выстроившихся вдоль тропинки, голубым светом, похожим на сок молочая.
