Туллио Аволедо - Корни небес
JERUSALEM’S.
Финальная буква S недописана и оканчивается длинной вертикальной палочкой.
Gerusalemme.
В самом ли деле это неуверенная рука пыталась выразить себя, или же это видение из книги Апокалипсиса?
«И я, Иоанн, увидел святой город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего»…
А если тот, кто начертил эту надпись, хотел сказать что-то совершенно другое? Был один роман Стивена Кинга. Роман, по которому даже фильм сделали, — «Jerusalem’s lot».[105] Роман о вампирах. О живых мертвецах, которые опустошают город.
Как бы то ни было, я толкаю решетку.
Она не скрипит, как в плохом фильме ужасов.
Моему взору открывается невероятный пейзаж.
Куда бы я ни посмотрел, везде бесконечные ряды могил. Сотни, тысячи погребений.
Частично обрушенные голубятни закрывают горизонт своими вертикальными стенами.
Это и вправду Некрополис, город мертвых.
Я делаю первый шаг по снегу, который скрипит, как старые доски. В этом месте невозможно двигаться бесшумно.
Я уже был здесь во сне, когда монстр, которого называют Патриархом, показывал мне свое царство. Проходя по улочке среди могил, я чувствую себя актером, который произносит свою роль во второй раз.
Ни малейшей неуверенности. И, странным образом, ни малейшего беспокойства.
Конечно, это место должно было выглядеть совсем по-другому, когда деревья и заборы еще были зелеными, а не этими призрачными и изношенными обломками. Силуэт церкви нависает вдалеке, отнюдь не добавляя мне чувства комфорта. Это всего лишь здание. В этом мире потеряло смысл столько вещей.
Как я мог подумать, что эта составит исключение? И хватило-то всего одного сна?
Что движет моими ногами?
Не осталось ничего зеленого. Вообще ничего.
Сейчас все светло-серое, как снег, который снова падает крупными хлопьями.
Точно не убеждение, что моя миссия может быть завершена.
От нее я отрекся. Я больше о ней не думаю. Я знаю, что энергия, которая движет мной, это лишь иллюзия. И знаю, что мне даже не хватит сил для того, чтобы выйти отсюда. Недостаток еды и сна сделали мои реакции вялыми, почти кататоническими: странная черепаха защитного зеленого цвета в мире, в котором, кажется, не осталось ничего зеленого, на фоне чего можно было бы замаскироваться.
Как и во сне, большинство надписей на камнях невозможно прочесть.
Это древние могилы.
Время попыталось пожрать их, и до его окончательного успеха осталось недолго.
Без должного ухода скоро все надписи будут стерты, а все воспоминания — забыты.
Я получше укутываю шарфом лицо. Приказываю своей правой ноге двигаться с места, и она шевелится, делая маленький шажок.
Теперь дело за левой.
Так я и иду, робот со сбитой программой.
Каждый шаг стоит мне усилий, как будто сила земного притяжения вдруг удвоилась. Вены у меня на голове вздулись и пульсируют.
Когда-то меня обучали молитвам на каждый случай. Вплоть до того, чтобы попросить у Бога дождя: это мне и тогда казалось, и до сих пор кажется ужасно примитивным. А если хочешь вернуть мир на свое место, то какую тогда следует выбрать молитву? Может быть, лучшим выбором окажется Вечный покой, молитва об усопших. Я столько раз уже произносил ее во время этого путешествия.
Погруженный в эти мысли, внезапно я осознаю, что на одной из могил кто-то сидит. В этом углу кладбища много статуй, но у этой фигуры цвет живого, реального существа. Однако ее неподвижность приводит меня в замешательство. Я, ни жив ни мертв, ускоряю шаг, чтобы дойти до нее, а это создание в белых одеждах, кажется, даже не видит меня.
Я осторожно приближаюсь.
Фигура покрыта льдом. Скоро эти краски жизни исчезнут под снегом.
Ее одежда разорвана, она тверда, как камень. А лицо, хотя и покрыто ранками и гнойничками, излучает спокойствие. На губах — легкая улыбка.
— Альберто, — шепчет голос в моей голове.
Голос Патриарха.
Того черного монстра, который говорил, что его зовут Легион.
Он говорит шепотом, но эти три слога взрываются у меня в мозгу, как будто меня бьют кулаком по голове.
Мои внутренности сжимаются будто ледяными тисками, а зубы стучат так сильно, что я прикусываю язык.
Боль — как ослепляющая, опустошающая молния.
— Прости меня.
Передо мной в луче света возникает черная фигура.
— Альберто сейчас в свете. Он хорошо послужил мне. Не так, как другое создание…
Железная решетка, которая ведет в семейный склеп, громко хлопает, когда из него выбегает какое-то существо. Оно кажется огромным черным медведем, который с силой ломится, словно вырывается из окружения охотников. Оно громко топает, улюлюкает, рычит, перепрыгивая с надгробия на надгробие.
Я с ужасом опознаю в этом монстре Дэвида Готшалька.
У него больше нет волос, и его череп, как и все остальное тело, покрыт черной коркой. Правая рука безжизненно свисает вдоль тела, как гигантский сталактит.
— Вглядись, — отчетливо произносит голос в моем мозгу.
Каждый слог, как удар хлыстом, доставляет мне острую боль.
Готшальк слеп. Его лицо потеряло всякие человеческие очертания.
У него нет ни глаз, ни носа, ни ушей. Я с ужасом понимаю, что он похож на то зловредное создание, которое я успел увидеть рядом с Торритой Тибериной.
— Теперь этот нечестивец познал гнев того, с кем он дерзнул бороться, — рычит голос в моей голове. — Теперь дни его скошены, как трава, которую сушат на удобрения. Что пользы ему от того, что он служил Злу? И на него нашлась коса!
Готшальк бесстрашно продолжает плясать свой спазматический танец, пиная могильные плиты, спотыкаясь, но быстро восстанавливая равновесие, как будто ему, для того чтобы удержаться на ногах, не нужны ни глаза, ни мозг.
Я смотрю на него в изумлении, а в это время что-то вдруг приподнимает его в воздухе на высоту двух метров, а потом переворачивает вверх ногами. Готшальк делает кувырок, и изо рта у него вырывается черный дым, в котором, мне кажется, я замечаю какие-то фигуры. Но такое впечатление, что мои глаза отказываются ясно видеть то, что происходит в дыму. Тело Готшалька поворачивается, поворачивается, все быстрее, вращаясь, как волчок. Затем вращение внезапно прекращается, тело отлетает на большое расстояние и ударяется о стену голубятни, расплющиваясь по ней, как дыня, пущенная из катапульты. Кровь стекает на землю, пачкая мрамор.
— Зачем ты это сделал? — кричу я, оборачиваясь вокруг. — Зачем ты убил его, когда и без того уже отнял у него все?
— Я не убил его, — возражает Легион.
— Ты в своем уме? Посмотри на него!
Голос в моей голове смеется. Смех этот бьет меня, как ледяной ветер, пригибая к земле.
Внезапно боль стихает так же неожиданно, как и возникла.
— Посмотри на него, — шепчет голос.
Я поворачиваю голову.
Сидя на земле, я не вижу ничего, кроме стены голубятни — камней, обагренных густой кровью Готшалька.
Невероятно, но снизу вдруг показывается голова безумного проповедника. А потом плечи и, наконец, все остальное тело. У меня возникает странное ощущение, что Готшальк воскрес. Его лицо в порядке, единственная странность на нем — вежливая улыбка, которая так неуместна на этом лице. Готшальк одет в черные доспехи: не те, которые мы видели на нем в Урбино, но почти средневековые латы, если бы не анахронизм в виде топорщащихся металлических пластинок на плечах и на спине, которые делают его похожим на свирепого динозавра. В правой руке Готшальк сжимает огромный богато украшенный меч. Он похож на персонажа из книги фэнтези или на одну из иллюстраций Фрэнка Фразетты,[106] которые с детства коллекционировал мой отец.
— Это невозможно, — качаю я головой, — Готшальк мертв. Я видел, как он умирал.
То, что приходит ко мне, похоже на улыбку.
Внутри моего мозга Патриарх качает головой.
— Вы как дети, которые играют во дворе дома и думают, что это и есть весь мир. Вы как дети, которые жалуются на разбитое колено и думают, что эта боль — боль всего мира. И что так будет всегда…
— Вы как дети, — шепчет ему в тон голос Алессии, продолжая за Патриарха: — Вы пугаетесь теней, радуетесь недолговечным игрушкам. Не замечаете действительно стоящих, значимых вещей вокруг вас, пытаясь угнаться за бабочкой, споря из-за ерунды.
Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на нее.
Она прекрасна.
У меня никогда не было проблем с тем, чтобы контролировать свои эмоциональные позывы, и уж тем более сексуальные, — это то, что вызывало зависть и одновременно — тайное презрение моих товарищей по семинарии. И то восхищение, которое я испытываю перед Алессией, не имеет ничего общего с сексуальным желанием. Это что-то большее. Во всяком случае, в этом нет ничего от подростковых желаний.
